Георгий Кнабе - Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги ) Страница 44

Катон выражал в этом столкновении политические принципы, типичные для развитого города-государства, стремящегося к росту, обогащению и захватам; Сципион же, пытаясь сохранить старое свободное римское крестьянство и атмосферу древней внутриполисной демократии, оказался в конфликте с нобилитетом и все более жившей за его счет чернью и потерпел поражение. На полтора столетия в Риме утвердилось в качестве официальной линии то презрительно-хищническое отношение к иноземью, которое в большой мере было присуще всякому полису, но теперь усиленно использовалось олигархией Римской республики. Однако обозначившийся в эти годы и в дальнейшем углублявшийся кризис римского города-государства создавал в то же время благоприятные условия для реабилитации исконно римского «космополитизма» сципионовского толка. II в. и начало I в. до н. э. были временем эллинизации римской идеологии, искусства и быта, за рамками официального консерватизма неуклонно рос интерес к неримским очагам культуры, пока, наконец, многие принципы, некогда высказанные Сципионом, не восторжествовали в политике и идеологии империи. В этом отношении, как и в столь многих других, империя означала не отмену древних римских традиций, а возрождение в новых условиях некоторых наиболее исконных из них, не всегда вмещавшихся в официальный кодекс городской республики последнего периода ее существования. Сципион с удовольствием и пониманием прочел бы многие оды Горация, где греческое и римское сливаются в единой культуре, и с глубоким удовлетворением узнал бы свои заветные мысли в речи императора Клавдия, где формулировались основы провинциальной политики принципата.[140]

В Ранней империи с ее специфическим общественным и духовным строем, соединявшим многие традиции республики с дореспубликанскими и внеримскими формами жизни, обе эти исконные линии в отношении к окружающим народам продолжали существовать, и обе они в своей противоречивости нашли отражение в творчестве Тацита. Он, как мы видели, понял то, чем руководствовались народы провинций и покоряемых земель в борьбе против римлян, и показал, как много естественного и справедливого было в этой борьбе. Но не так уж редко обнаруживается в его творчестве и прямо противоположное отношение к этим народам — кровожадное, хищно-шовинистическое, нелепо и мертво аристократическое. Оно проявляется в рассказах о расправе с галльскими вождями Марикком и Валентином, с племенем гельветов,[141] в нарочито восторженном описании действий Светония Паулина в Британии[142] и особенно ярко, когда речь идет об истреблении германских племен: «Пало свыше шестидесяти тысяч германцев, и не от римского оружия, но, что еще отраднее, для услаждения наших глаз».[143]

Как соединялись в творчестве Тацита эти две противоположные тенденции, становится ясно, если обратить внимание на одну особенность его описаний, вроде только что приведенного. В них всех явно ощущается внутреннее напряжение, проистекающее из стремления сохранить во что бы то ни стало верность взглядам, мертвенность которых автору ясна. «При сравнении со Старшим Катоном, — писал один из лучших в наше время знатоков Тацита, — и даже с Саллюстием, который так охотно принимал на себя роль римлянина старой складки, становится очевидным, что вся эта староримская жестокость и грубость Тацита далека от непосредственности».[144]

Описанный выше «сципионовский» принцип отношения к другим народам был во многом реализован в политике императоров, и сам Сципион воспринимался как предшественник принципата. Не случайно Сенека писал, что «или свобода, или Сципион должны были уйти из Рима»,[145] повторяя то противопоставление, в котором обычно фигурировали «свобода или принципат».[146] «Катоновский» принцип, напротив, как бы воплощал верность заветам замкнутой общины, городской республики, суровости предков, чистоте их нравов, их virtus; именно его имя, как и имя его правнука Катона Младшего, погибшего в борьбе с Юлием Цезарем, служило для осуждения императорской эпохи. Для Ранней империи, как мы неоднократно убеждались, характерно было именно это сосуществование в их нераздельности и несводимости римской, городской, и внеримской, космополитической, систем убеждений и взглядов. Тацит воспринял эту двуединую систему взглядов еще в молодости, и следы ее сохранялись в его творчестве до конца. Именно поэтому даже в конце «Анналов», т. е. незадолго до смерти, он, уже давно поняв всю обреченность староримской системы ценностей, заставляет себя тем не менее вспоминать в одном контексте с древней virtus о прямолинейном и наглом римском шовинизме Катона и стилизоваться под него в «далеком от непосредственности» тоне.

Историческое положение Тацита, однако, позволило ему и в этой области не только ощутить общественные противоречия и запечатлеть их в их былой непримиримости, но и выразить всю их относительность и диалектику, понять, что они как раз в своей нераздельности и составляли особенность пережитой и уходящей эпохи. Одним из таких диалектических прозрений и явилась его «Германия».

2. Культура и варварство. «Германия» представляет собой описание общественной жизни, быта, нравов и верований германцев. В течение столетий римляне воспринимали эти племена и народы как своего рода эталон дикого, нецивилизованного общества. Содержание «Германии», таким образом, составляет описание общественного состояния, которое древние, как бы они к нему ни относились, называли варварством; слова «германцы» и «варвары» Тацит на протяжении всей книги употребляет как синонимы. Состояние это характеризуется для него двумя главными чертами — экономической отсталостью и отсутствием развитой государственности.

Исходная для Тацита особенность германцев — это их бедность. Они живут в примитивных домах-хижинах, а зимой — в ямах, «поверх которых наваливают много навоза» (гл. 16). В бедности проходит вся их жизнь — дети всегда «голые и грязные» (гл. 20), взрослые, «не прикрытые ничем, кроме короткого плаща, проводят целые дни у разожженного в очаге огня» (гл. 17), «похороны у них лишены всякой пышности» (гл. 27). Хозяйственный уклад германцев примитивен — «от земли они ждут только урожая хлебов» (гл. 26), «единственное и самое любимое их достояние» — скот (гл. 5). Соответственно платежи у них производятся в натуральной форме — в виде отдачи вождю и дружине «кое-чего от своего скота и плодов земных», подарков, дележа добычи между племенами — «принимать деньги научили их мы» (гл. 15; ср. гл. 5).