Осип Черный - Мусоргский Страница 44

Первая половина репетиции ушла на другие произведения, и хотя оркестр знал их, Балакирев то и дело его останавливал, добиваясь своего. Когда музыканты, усталые, приступили к новой вещи, оказалось, что партии, как ни трудились друзья, полны описок.

Пришлось останавливаться то и дело. Не доиграв фразы, музыканты обращались к дирижеру:

– Тут что-то не то, маэстро: напутано.

Начиналась утомительная проверка. Автор сидел виноватый и кусал губы. Он решил уже, что все провалено и по таким партиям работать невозможно. Балакирев оглядывался недовольный, злой, как будто искал виновника канители, чтобы отчитать его при всех. Один Мусоргский был невозмутим. Изредка он произносил не то для себя, не то в утешение автору:

– Оркестровано хорошо, с выдумкой.

Или:

– Умно флейты с фаготами тут сошлись.

При всем том впечатление от возни, которой занимались в оркестре, было самое грустное. У Корсакова горели уши от стыда. Не дожидаясь конца, он предложил:

– Давайте, Модя, уйдем! Я больше не могу.

Тот молча поднялся.

На обратном пути Мусоргский не пытался его утешать, не говорил, что все это пустяки и так бывает всегда. Казалось, он занят чем-то своим и сердце его не способно понять страдания молодого друга.

Только прощаясь, удержав руку Римского-Корсакова, он сказал, посмотрев на него ласково:

– Выйдет по-нашему, Корсинька, ничего.

Корсаков был ему благодарен за слова утешения, хотя они его не утешили.

Остаток дня он провел в терзаниях. На следующее утро он шел в зал, как на казнь. Ему уже представлялось, как Балакирев снова кричит и как обнаруживают новые описки. Все кончится тем, что симфонию снимут с программы.

Заметив на афише свою фамилию, Римский-Корсаков со стыдом подумал, что сегодня ее все будут поносить.

Но вышло не так. Балакиреву удалось накануне вечером вычистить всю грязь. Утренняя репетиция началась с симфонии. Когда Римский-Корсаков услышал первые такты, он словно ее не узнал. Ему как будто вернули его замысел. В таком исполнении он, оробевший и растерявшийся, в состоянии был слушать свою музыку, не ощущая хотя бы стыда. Ему было жаль, что Мусоргский, присутствовавший вчера, не знает, как проходит репетиция сегодня.

Но Мусоргский был, оказывается, в зале. Заметив его, сидящего в вицмундире, с опущенной головой и скрещенными руками, Корсаков проникся благодарностью к нему. Он увидел в нем верного и надежного друга, способного быть преданным до конца.

Сегодня все шло иначе: и оркестр играл стройнее, и Балакирев сердился меньше, а музыкантов останавливал реже. Все словно сговорились щадить автора.

Уже кто-то сообщил, что Римский-Корсаков здесь. Музыканты догадались, кто именно из сидящих автор симфонии. То, что он так молод, хотя автору такого крупного произведения больше пристали бы борода или баки, как у Кюи, расположило всех в его пользу.

Когда вечером, при полном зале, при ярком свете газовых рожков и люстр, после творений выдающихся композиторов зазвучало произведение никому не известного автора, не немца, не итальянца, а русского, все вначале насторожились. Звучало оно, впрочем, стройно и слаженно. Балакирев был такой мастер, что за короткое время сумел выжать из оркестра всё. Музыка была ясна по форме, по темам своим национальна.

Долгое время в зале не знали, как к ней отнестись. Своей близостью и понятностью она резко отличалась от той музыки, которая чаще всего здесь звучала. К концу победили доверие, расположение, сочувствие, даже энтузиазм. В огромном зале раздались аплодисменты.

Дирижеру пришлось два раза выйти на аплодисменты. А Римского-Корсакова, как на грех, нигде не было.

Пройдя за сцену, Балакирев раздраженно спросил:

– Да где же он, в самом деле? Ну что за мальчишество!

Он увидел растерянного автора, которого вели под руки Мусоргский и Бородин. Балакирев посмотрел на него сердито и, отложив нравоучения до другого раза, сухо произнес:

– Вы же слышите – публика требует. Пойдемте!

Под его строгим надзором Римский-Корсаков пошел к двери. Аплодисменты вдруг стихли – точно не того увидели, кого надо было. Перед публикой стоял совсем еще молодой человек, примечательный разве только тем, что он одет в морскую форму. При всей его выправке, видны были закоренелая неуклюжесть и застенчивость.

Одно мгновение продолжалось это молчаливое знакомство с автором, потом аплодисменты вспыхнули с новой силой. Точно все вдруг поняли, что и молодость и то, что это всего лишь начало пути, заключают в себе великое обещание.

Римский-Корсаков поклонился торопливо и неумело. Это вызвало еще большее расположение к нему.

Наверно, не многие поняли в ту минуту, что они присутствуют при рождении первой русской симфонии, которой суждено проложить путь для величайших творений русской музыки. Однако аплодировали все, и Корсакову пришлось еще два раза выйти к публике.

XII

Ах, что за славное это было время в жизни Мусоргского! Дом Шестаковой, вновь разгоревшаяся привязанность к Даргомыжскому, дружба с Римским-Корсаковым и Бородиным и старые, прочные отношения со Стасовым и Балакиревым.

Милий все еще не отказался от роли учителя и наставника: он критиковал, бранил или одобрял, восторгался даже, и всё как старший. Но любили его по-прежнему, потому что, при всей своей нетерпимости, он был бескорыстен и интересами другого жил так же, как собственными.

Это был не прежний учитель музыки, весь день бегавший по урокам. Слава о Балакиреве распространилась за пределами Петербурга, и даже заграничные музыканты, приезжавшие сюда, почитали за честь встретиться с ним.

В последнее время он начал увлекаться славянскими делами. Приезжали чехи, и он вел с ними таинственные переговоры, после чего потребовал, чтобы члены кружка засели за сочинения на славянский сюжет. Римского-Корсакова он засадил за Сербскую фантазию, сам начал писать Чешскую, Мусоргского склонил к мысли сочинить поэму о Подибраде Чешском.[x]

Вообще интересы балакиревцев были широкими. Любя все русское в искусстве, они с горячей симпатией относились и к иноземному, в частности, к восточному. Это еще от Глинки, который в «Руслане» воспроизвел тончайшие краски Востока, к ним перешло и так или иначе захватило всех членов кружка. И «Саламбо» была отчасти связана с этим, и вторая симфония Римского-Корсакова «Антар», и «Князь Игорь» Бородина, и «Еврейская песнь», сочиненная Мусоргским, и его же массивный хор «Поражение Сеннахериба».

Сейчас интерес их обратился к славянским странам. Завязалась переписка, дружба, а венцом явилась поездка Балакирева в Прагу.

Пражский театр славился еще при жизни Моцарта. Он первый поставил моцартовского «Дон-Жуана». Теперь там решили осуществить постановку опер Глинки, положив тем начало их европейской славе.