Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста. Страница 44

Во время концертов в гостиной графа Юсупова, на ритмически-очерченных частях сюит вся эта советская номенклатурная сволочь притопывала ногами, елозила свинцовыми задницами в полукреслах. На их мордах сияло блаженство надзирателей концлагерей. Всем своим видом они выражали примерно следующее.

– Что хотим, то и воротим! Играешь ты хорошо, мы своими начальственными ножками притопываем, бис и браво кричим, даже встаем перед тобой в конце, как перед паханом. А вот – за кордон выпустить, нет, не выпустим тебя никогда. Будешь тут сидеть, пока не сдохнешь. А начнешь рыпаться – еще и замочим!

Играли мы в Архангельском с упоением. Это был наш лучший цикл. Мне удалось абсолютно все так, как я задумал. Слава играл раскованно и броско. После окончания цикла Рихтер, уже во второй раз, признался мне, что мой Гендель прозвучал лучше его: «И, если в Туре у Вас еще не все было ровно, то здесь, здесь Вы показали уровень, выше которого сыграть трудно».

Сказал, а после – нахмурился и надулся. Может быть из-за того, что зашуршала перепончатыми крыльями дьявольская рать. Зашептали ему в уши шептуны. Побежали слухи. Рихтер проиграл! На глазах начальства!

Недавно я слышал, что театр Гонзаго отреставрировали и собираются открыть через 30 лет после нашей с Рихтером безуспешной попытки привлечь внимание к этому маленькому чуду. Надеюсь, что Слава «там» порадуется тому, что потомки осуществили его заветную мечту. Многое из того, что сейчас бессовестно делается под эгидой его имени, было живому Рихтеру ненавистно. Не любил он мемориальных квартир-музеев, конкурсов, торжественных концертов… Во всем этом Славы нет.

Слава остался в уютных дворцах, где можно сидеть на прекрасном окне и болтать ногами, он разгуливает среди греческих статуй, но не в музее, а на морских просторах и в храмах на вершинах гор.

Бедный Рихтер! Даже после смерти он все еще заложник амбициозной советчины и мифов о самом себе, которые сам же и создал. Но это случилось по его воле. «Ложь жизни Рихтера» материализовалась. И, хотя он ненавидел все, что уважает и любит толпа, он сделал все возможное и невозможное для того, чтобы стать кумиром для серости. Рихтер знал, что такая память прочнее любой другой!

Депрессия

Сидим втроем на Бронной – Слава, Нина и я. Обсуждаем недавние смерти.

– Вы были ны похоронах Высоцкого? – спрашиваю я Нину Львовну.

– Да, у Марины было ужасное лицо, убитое совершенно! Хотя на нем уже не было такого живого страдания, как на похоронах Одиль Версуа на Сент-Женевьев-де-Буа в июне.

Как она везде успевает? И туда успела смотаться! Заметила, что по возлюбленному мужу Марина не так сокрушалась, как по сестре. Заметила и злорадствует. Ей и в голову не приходило то, что, Марина, похоронив за месяц до смерти мужа молодую сестру, так и не смогла перевести дыхание. У Марины душа умерла, она от горя одеревенела. Нине этого не понять, она о настоящей любви знает не больше, чем курочка Ряба. Слава молчит. Катает по столу своими огромными пальцами, поросшими рыжими волосками, катушек хлеба, барабанит что-то из своего репертуара. Скоро у него начнется осенняя депрессия. Пора подумать, как я буду его из нее выводить. В позапрошлом году был бал. Потом Рихтер уехал в Европу. Там, хочешь не хочешь, а работай. Не до депрессии.

Депрессии Рихтера были опасны только на территории СССР, тут он предавался им со страстью юродивого, плакал, впадал в болезненное оцепенение, на всякие попытки вывести его из этого состояния реагировал истерическими рыданиями. Даже отъезд Нины в Петербург его не пугал. Ему было все равно. Нина это знала и это свое проверенное оружие не применяла. Звонила мне.

В Известиях тем временем напечатали статью Зетеля о наших генделевских концертах. Рихтер, оказывается, играл «исповедально», а Гаврилов – сначала ударился было неисповедально играть, а потом навострил уши, пострел, послушал как исповедально играет старший товарищ, поискал в голове выключатель «исповедальности», включил, и тоже, к всеобщему удовольствию, заиграл исповедально. В конце статьи автор написал, что Рихтер, как Бог Саваоф, держал «юное божество» на своих руках. Юное божество, кстати, от излишнего потребления красного вина и сосисок весило около 120 килограммов. Тяжко пришлось Саваофу.

После этой статьи музыканты встречали и Славу, и меня, издевательски восклицая, – ис-с-споведа-а-ально! Кажется, эта дебильная характеристика прочно вошла в лексикон музыкальных критиков – с легкой руки Исаака Зусмановича Зетеля.

К концу октября 1980 года Слава впал-таки, как в кому, в глубокую депрессию.

– Андрюша, пожалуйста приходите, Славочке очень плохо!

Пришел на Бронную. Зашел в спальню к Рихтеру. Там темно. Плотные шторы тщательно задернуты. Слава сидит в кресле и молчит. Сел я в кресло напротив него. Так мы и просидели часов пять. Молчали. Я не удержался, задремал. Меня разбудил слабый, слегка завывающий голос, Слава явно говорил через силу: «Вас позвали. Вот видите, Андрей, Вам и мне надо помогать, и ЕМУ».

Слава нехорошо улыбнулся. «Ему» – означало Вите, племяннику Нины Львовны, пившему запойно. Я нервно поерзал в кресле. Я так любил и уважал Мэтра, что не мог отказать ему даже тогда, когда он меня прямо ни о чем не просил. Сейчас я понимаю, что мою преданность и готовность к самопожертвованию и Слава, и Нина нагло и цинично использовали. Мало того, что мне приходилось отвлекать и выводить из депрессии тяжелого и капризного старика Рихтера, на меня часто вешали и этого проклятого алкаша-племянника, мне приходилось его сопровождать в его метаниях по ночной Москве, следить, чтобы он чего-нибудь не натворил. Потому что племянник не только пакостил и гадил, где только мог – но в случае неприятностей тут же прятался за Рихтера, позорил его имя.

Слава ныл и гудел как печная труба: «Она Вас так просто не отпустит, будьте осторожны. Знаете, сколько раз я пытался сбежать из этого ада!? На вокзалах ночевал, звонил друзьям, умолял о помощи.

Хотел уйти от них навсегда и устроиться один, назначал друзьям встречу – и они приезжали вместе с ней. Всегда предавали!»

Проговорив это, Рихтер махнул безнадежно огромной рукой и отвернулся. Меня эти его жалобы не убеждали. Как это так: хочешь уйти и не можешь? Ты, герой социалистического труда, лауреат стольких премий, зарабатывающий за одни заграничные гастроли, несмотря на все отъемы денег коммуняками, больше, чем московский профессор за 30 лет службы, ты, командор, мэтр, не можешь бросить эту змеюку-домоправительницу с ее приживалом и зажить самостоятельно?

На самом деле, Слава и не пытался «уйти от них», только имитировал бунт и разыгрывал детские псевдотолстовские побеги, а друзей, якобы его всегда предававших, сам и просил позвонить «Ниночке». Чтобы она скорее приехала за ним, утерла ему сопельки и отвезла на Бронную. Я смотрел на депрессивного Рихтера и уже в который раз думал – такой большой, сильный человек. И такой трус и раб!