Виктор Прибытков - Черненко Страница 45

— Давайте подумаем, не будем сейчас торопиться, а позднее к этому вопросу вернемся…

Тут я позволю себе маленькое отступление и попробую описать характер Громыко, которому суждено будет после смерти Черненко сыграть заметную, едва ли не главную роль в избрании следующего генсека. Андрей Андреевич — личность в истории Советского государства легендарная. «Дипломатическая школа Громыко», как в свое время дипломатия Молотова, была своеобразным явлением в мировой международной практике. Человек образованный, эрудированный, доктор экономических наук, он вошел в историю как «министр-нет», был твердым, жестким, но и достаточно гибким дипломатом еще сталинской кадровой закваски.

Всегда молчаливо-замкнутый, как говорится, застегнутый на все пуговицы, в официальном общении весьма корректный, Громыко в обычной рабочей обстановке был иным — высокомерным, порой слишком упрямым и несговорчивым, нередко проявлял пренебрежение к чужому мнению. Члены Политбюро знали об этих его чертах хорошо, но не всегда умели противостоять им. Как-то я присутствовал при разговоре Брежнева с Черненко по «громкой связи». Леонид Ильич, говоря о предстоящем голосовании «вкруговую» по какому-то срочному и важному документу, наставлял Константина Устиновича:

— Чтобы Андруша не упирался и не ставил «против», ты начни голосование с него. Найди подход, уговори, чтобы он не упрямился…

«Андрушей» за глаза величали Громыко в Политбюро все члены «шестерки». Его белорусское произношение некоторых русских слов так никогда до конца и не выветрилось.

Черненко, как и другие члены Политбюро, относился к нему с почтением и уважением, но особой доверительности и близости между ними никогда не было. Тем не менее они оба были удостоены Ленинской премии за совместную работу — подготовку многотомной истории советской дипломатии. Думаю, читателя может заинтересовать отрывок из книги Громыко «Памятное», чтобы понять, как строились отношения между ним и Черненко.

«К. У. Черненко, — пишет Громыко, — я знал на протяжении двадцати лет. Заслуживает, вероятно, внимания такой факт. Дня за три до кончины, почувствовав себя плохо, он позвонил мне:

— Андрей Андреевич, чувствую себя плохо… Вот и думаю, не следует ли мне самому подать в отставку?.. Советуюсь с тобой…

Замолчал, ожидая ответа. Мой ответ был кратким, но определенным:

— Не будет ли это форсированием событий, не отвечающим объективному положению? Ведь насколько я знаю, врачи не настроены так пессимистично.

— Значит, не спешить?..

— Да! Спешить не надо, это было бы неоправданно, — ответил я.

Мне показалось, что он был определенно доволен моей реакцией».

Наверное, такой разговор был в действительности. Но, откровенно говоря, комментировать этот диалог людей, давно ушедших от нас, не хотелось бы, хотя у меня его содержание вызывает горькое чувство. Он проливает свет не только на взаимоотношения Громыко и Черненко, но и дает ключ к пониманию всей атмосферы, царившей тогда в Политбюро. Лидер партии обращается к товарищу со своими сокровенными мыслями, обращается доверительно и ожидает, наверное, понимания, человеческой реакции. И слышит в ответ казенное назидание.

…А на том заседании Политбюро, где решалась судьба еще неокрепшего во власти Горбачева, несмотря на дипломатический ход Громыко, Черненко, производивший впечатление флегматика, проявил недюжинную твердость и крепость характера:

— Я все-таки настаиваю на том, чтобы вы поддержали мое предложение: доверить ведение заседаний Секретариата товарищу Горбачеву…

Произошло в конечном счете все именно так, как предложил Константин Устинович — заметим, сам предложил, никто его не принуждал к этому, и тут уж, как говорится, из песни слов не выкинешь. Возвысил он Горбачева, хотя между ними, по свидетельству многих очевидцев, никогда не было дружбы или близости. Но никто не замечал и никакой вражды, неприкрытой или замаскированной. Да ее и быть не могло в условиях аппарата, где принцип подчинения меньшинства большинству предполагал борьбу и сопротивление до известного предела. Дальше вступал в силу другой известный закон демократического централизма — решение принято, извольте его выполнять.

Естественно, Горбачев, успевший почувствовать значение колоссальной поддержки Андропова, не хотел оказаться при новом генсеке внизу иерархической лестницы, на каком-нибудь аграрно-сельскохозяйственном участке работы. К тому же уж очень ему понравилось представлять СССР в зарубежных поездках, запросто беседовать с лидерами великих государств. Страсть эта у Михаила Сергеевича возникла задолго до его избрания генсеком, да только мало на это тогда обращали внимание. Например, в 1984 году сама «железная леди» — Маргарет Тэтчер оказала ему необычайно теплый прием, явно не соответствовавший тому статусу (руководитель парламентской делегации), в котором он посетил Великобританию. Обласкала она и супругу Горбачева, а фотографию Михаила Сергеевича установила на своем рабочем столе. Этот мало чего значивший по официальным меркам визит неожиданно привлек широкое и пристальное внимание западных средств массовой информации.

Лишь через несколько лет вспомнили и о том, что еще годом ранее Горбачев посетил Канаду и во время поездки у него были не только официальные встречи. Имел он обстоятельную и доверительную беседу с А. Н. Яковлевым, в ту пору работавшим там послом. О чем? По признанию Александра Николаевича, в Канаде они «очень откровенно разговаривали по всем делам».

Очевидно, уже тогда Запад сделал свои ставки, присмотрел для себя будущего генсека и хорошо знал, на каких струнах можно с ним поиграть. Не случайно Горбачев стал так падок до заморских почестей, откровенно заискивал и лебезил перед американскими и западными руководителями.

Лигачев вспоминает, как однажды, будучи уже в должности генерального секретаря, прилетел Горбачев из Италии.

«— Егор, ты знаешь, весь Рим меня провожал.

Я ему:

— Михаил Сергеевич, надо бы на Волгу съездить и в Сибирь.

А он: мол, ты опять за свое, я тебе про Италию, а ты — Сибирь! И так довольно часто бывало».

…Черненко, похоже, читал мысли Горбачева и прекрасно понимал его тревоги — ведь догадаться о том, что у него на душе, было несложно. И он решил не поступать с ним так, как совсем недавно с ним самим поступил Андропов. Он доверил ему — и настоял на этом, что гораздо труднее! — по сути, второй по значимости пост в партии. Отныне и до самой смерти Черненко Горбачев будет его правой рукой. Формально, конечно, так как для Горбачева отношения с Черненко уже не имели особого значения. Судьба Михаила Сергеевича была в значительной мере предопределена, и Константин Устинович своими руками зажег ему зеленый свет: путь наверх, до поста генерального и будущего президентского кресла, был открыт.