Алексей Гастев - Леонардо да Винчи Страница 45

Имея в виду подобное соотношение между умением и добродетелью, не приходится удивляться дурному обществу, какое Леонардо другой раз предпочитал. Томмазо Мазино из Перетолы, более известный как Зороастро, считаясь по справедливости величайшим озорником и насмешником над людьми, не сделавшими ему ничего плохого, лечил и поддерживал многих несчастных четвероногих, тогда как двуногие, подобные ему самому, его опасались. Одному, который спросил, отчего у Зороастро, страдавшего от рождения косоглазием, или страбизмом, глаза смотрят в разные стороны, тот отвечал, что, мол, из любопытства и отвращения, которые велят правому глазу наблюдать за таким дураком бестолковым, тогда как другой от него отворачивается, чтобы не видеть. Этот страбизм считался в те времена вещью опасной и для многих свидетельствовал, как леворукость, о сношениях с нечистой силой. Из-за того что ремесло ювелира, какому Томмазо обучался без большого старания, не приносило ему дохода, и, если не удавалось кого-нибудь обмануть и раздобыть деньги, он веселился в остериях за счет римской казны, как говорят в Тоскане, то есть в долг, и находились простаки, ему доверявшие. Зороастро выдавал себя за внебрачного сына Бернардо Руччелаи, знаменитого и влиятельного человека, близкого к Медичи и их родственника, и желал бы прославиться в качестве гадателя-некроманта. Отсюда его прозвище: настоящий Зороастро жил в Мидии за пять тысяч лет до Троянской войны и назывался верховным жрецом и магом огнепоклонников, приносящих жертвы растениями, поскольку убийство животного считалось у них грехом.

Томмазо не надевал кожаной обуви, сделанного из овечьей шерсти сукна, и запрещал себе пользоваться волосяными петлями. Однако же в сумке, с которой он редко когда расставался, хранились вещи, мало отвечающие облику такого ханжи: завернутый в сырую тряпку глаз рыси – чтобы излечивать чирьи; фаланги пальцев младенца, умершего накануне духова дня; добытый у палача кусок веревки; волчьи и лошадиные зубы; бычий пузырь в другое, пригодное, чтобы обманывать доверчивых людей в этом городе, где каждый считает себя хитрей остальных.

47

Поистине живопись – наука и законная дочь природы, ибо она рождена природой; но, чтобы выразиться правильней, мы скажем: внучка природы, так как все видимые вещи были порождены природой, и от этих вещей родилась живопись. Поэтому мы справедливо будем ее называть внучкой природы и родственницей бога.

Жабам, которых Леонардо держал в помещениях, предоставленных ему Вероккио для жилья и работы, он придумывал различные прозвища, и Пьеро, однажды посетив сына, был удивлен, что такое тупое создание откликается на голос человека. Пьеро принес доску из фигового дерева в виде круглого щита: один крестьянин из Винчи, помогавший нотариусу при рыбной ловле, попросил, чтобы этот щит ему расписали во Флоренции, а он, дескать, хорошо заплатит. Леонардо с охотою согласился, как если бы не имел другого дела, кроме как исполнять подобные дурацкие просьбы.

«Он выпрямил этот щит па огне, – пишет Вазари, – и, отдав токарю, из покоробленного и неказистого сделал гладким и ровным, а затем, пролевкасивши, по-своему обработал и стал раздумывать, что бы на нем написать такое, что должно было бы напугать каждого, кто на него натолкнется, произведя то же впечатление, которое некогда производила голова Медузы. И вот для этой цели Леонардо напустил в одну из комнат, в которую никто, кроме него, не входил, разных ящериц, сверчков, змей, бабочек, кузнечиков, нетопырей и другие странные виды подобных же тварей, и, сочетая их части по-разному, он создал чудовище весьма отвратительное и страшное, которое воспламеняло и отравляло своим дыханием воздух».

Последнее можно понимать как сказано, поскольку в помещении стоял невыносимый смрад, чего Леонардо не замечал из-за великой любви к искусству.

«Закончив это произведение, Леонардо сообщил отцу, что тот может прислать за щитом. Когда же сер Пьеро пошел к нему и постучался в дверь, Леонардо отворил, но попросил обождать и, вернувшись в комнату, поставил щит на аналой на свету, но приспособил окно так, чтобы оно давало приглушенное освещение. Сер Пьеро, когда вошел в комнату, при первом взгляде на эту живопись содрогнулся и в страхе попятился. Тогда Леонардо с видом удовлетворения сказал: „Это произведение хорошо служит тому, ради чего оно сделано; так возьмите же отдайте просителю, чтобы тот убедился, каково действие, которое оказывает произведение искусства“.

Отдавши заказчику купленную у лавочника за самую низкую цену такую же доску, но с изображением сердца, пронзенного стрелой, сер Пьеро продал щит с изумительной росписью Леонардо, знаменитый впоследствии Ротелло ди фико, каким-то купцам за сто дукатов, а те, взявши против этого втрое, перепродали произведение миланскому Галеаццо Марии, который сам был чудовищем и все ужасное к нему приставало, и, где бы он ни находился в гостях, там происходили несчастья и всевозможные неприятности. Так, в его приезд во Флоренцию из-за иллюминации загорелась и была сильно повреждена церковь св. Духа, или Сан Спирито.

Когда Галеаццо Мария показывался гражданам Флоренции, его сопровождала неблагозвучная музыка, малоприятная чувствительному тосканскому уху. Предполагая, что из Милана, напротив, должны бы распространяться нежнейшие амвросианские мелодии, флорентийцы спрашивали о причине такого неблагозвучия; Галеаццо Мария им отвечал:

– Город не музыкой славится, а звоном молотков о железо и ружейной пальбой.

Герцог имел в виду развитую промышленность воинских доспехов и оружия, сделавшую миланских ремесленников настолько известными; это был умный и понимающий человек, хотя порок чрезмерной жестокости привел его к жалкому концу.

Почему такая судьба постигла и Джулиано Медичи, которого все любили, трудно сказать с уверенностью. Ужасное происшествие, известное как заговор Пацци, случилось при звуках утренней мессы на хорах, в восьмигранном тамбуре – как бы в громаднейшей лодке, несущей над собой в виде наполненного ветром паруса удивительный и прекрасный купол Санта Мария дель Фьоре, величайшее сооружение Липпо Брунеллеско, красотой и размерами превзошедшее все воздвигнутое прежде в этом роде: когда эдакая громадина накрыла собою трансепт, или пересечение кораблей, его тень простерлась далеко за городские стены, вместе с движением солнца скользя по траве и как бы ее причесывая. Флорентийские граждане тогда были настолько горды, что на других итальянцев стали смотреть сверху вниз.

Перетекая в расплавленном виде в свое изображение, происшествия жизни затем застывают и останавливаются, непричастные больше ее течению. Так, отлитое скульптором Бертольдо в медаль, остановилось и застыло событие, разразившееся, подобно внезапной грозе или землетрясению, на Пасху 1478 года, в светлое Христово воскресенье. В те времена хоры церкви Санта Мария дель Фьоре еще не были отделаны мрамором, Брунеллеско оставил их затянутыми холстом, на котором красками изобразил необходимые украшения – барельефы с фигурами, гирлянды и все другое, что он желал там видеть. Так что кровопролитие произошло как бы перед декорацией по ходу представления какой-нибудь пьесы. Поскольку же медаль размером в половину ладони невозможно прочеканить, как это необходимо для иллюзии, нету такого молота – при мелком литье умение и тщательность требуются невероятные. И тут мастер Бертольдо, которого Лоренцо Великолепный поставил наблюдать за садами Медичи у Сан Марко, где молодые люди учились на сохранявшихся там произведениях древних скульпторов, еще показал, что человек с талантом, если выбросит из головы сделанное другими и направит усилия духа па себя самого – из-за такого сосредоточения душевного жара там вспыхнет огонь и ослепительный свет, и в нем мастер увидит свое произведение. Тогда, будучи сделано, оно заслужит похвалу своей новизной.

Из множества фигурок, исполненных в самом низком рельефе и поместившихся в пространстве между пилястрами, обозначающими углы восьмигранного тамбура, одни замахиваются кинжалами, другие отстраняются от удара, третьи загораживают собою намеченную убийцами жертву, четвертые поддерживают падающих и истекающих кровью или преследуют заговорщиков, которые спасаются бегством; и так все движется в страшном смятении. Однако одолевающий зрителя испуг уравновешивается удовольствием от мастерства скульптора – как и в театре, если на сцене происходит жестокая драка или сражение, присутствующие не покидают своих мест, и чем страшнее, тем больше им это нравится.

На обеих сторонах медали поверх поддерживаемых пилястрами балок Бертольдо поместил выполненные с большим сходством портретные изображения: с одной стороны – Джулиано, с другой – Лоренцо. По своей прихоти скульптор не показал части одежды как обыкновенно, но обрезал изображение по шею, будто бы страшные отрубленные головы выставлены на позор: для некоторых из ненавидящих Медичи этого, может статься, достаточно, чтобы вообразить себя отмщенными за понесенные от них обиды. Luctus publicus, то есть скорбь народа, написано по-латыни под головою Джулиано; Salus publica, благо народа – под головою Лоренцо, который, отбившись от нападения, укрылся в ризнице и благодаря этому спасся. Флорентийские граждане, едва было не лишившись своих угнетателей и не желая расстаться с ярмом, к какому привыкли, жестоко расправились с причастными к заговору: кого удалось настигнуть, тех добили, волоча по улицам как крыс. Другие из Пацци, явившиеся в Палаццо с намерением захватить власть, выкинутые из окон, разбились о мостовую и умерли в мучениях, тогда как мальчишки кидали в них камнями и плевали. Отсюда понятно, почему флорентийцы, такие чувствительные и нежные, из происшествий св. истории предпочитали страшные и кровавые. Ведь и Боттичелли, не занимавшийся анатомией, так как при виде мертвого тела его тошнило, с большим правдоподобием изобразил убитого предательским образом Олоферна и залитую кровью его постель, а также Юдифь в развевающихся кисейных одеждах, которая возвращается в свою Ветилую, а за нею служанка несет отрезанную голову. И когда магистраты велели ему изобразить повешенными архиепископа Сальвиати и одного из Пацци, он с покорностью согласился – похоже, для гнусного дела магистраты отыскивали наиболее одаренных людей.