Александр Ткаченко - Футболь. Записки футболиста Страница 45

Но чаще разборники устраивались самими игроками. Знаю, как однажды в конце сезона, в одной из армейских команд, человек шесть запили одновременно. Все они служили срочную службу, и чтобы не быть заметными, начали потихоньку заводиться и ходить от бадеги к бадеге прямо в спортивных костюмах и кедах. Пропили все, что можно было, тогда один из них начал водить всех через сберкассу, где у него лежало немного денег Запой настолько вымотал главное действующее лицо, что он не мог и расписаться в карточке на получение денег. Они садились в кружок, кто-то, кто еще был ничего, заполнял красную карточку, а вот роспись… Они окружали его и умоляли: «Ну, милый, соберись», — водили его ручкой с пером, но кассирша, сравнивая пьяную подпись с оригиналом, выбрасывала назад сберкнижку без денег — «Распишитесь, как здесь» и тыкала пальцем куда-то. И начиналось все сначала — «Ну соберись, милый, ты же знаешь, как нам нужно…» Закончилось все комендатурой и ссылкой главного заводилы в молдавское село дослуживать последний месяц. Вот здесь впервые за два года он понял, что такое хоть месяц пробыть рядовым, тем более известным футболистом. Зная, что он уже почти на дембеле, старшины издевались над ним — «А, игруля? Пойдешь сегодня чистить коровник, завтра…» И так далее. Успеха не прощает никто. И когда ты падаешь, тебе припоминают всё.

Я сидел неподалеку от Казанского собора. Напротив, сидя на таких же скамейках, разные люди занимались разным. Стоял не по-питерски жаркий день.

Моя команда улетела на игры в жаркие страны, как мы называли Среднюю Азию и Кавказ, и я был оставлен в нудном для меня городе «на ремонт». Вообще же, оценивая свое положение в команде, я все больше и больше приходил в отчаяние. Мне начинало казаться, что травма, мешавшая мне играть без срывов, неизлечима. Врачи темнили, намекали на «фактор времени», но я не верил им, лишь время от времени, когда боль скрывалась под нагрузкой, забывал о безнадежности своей футбольной карьеры.

Скоро, однако, все возвращалось, «наваливалось»: мне начинало казаться, что ребята и тренер косятся на меня, когда я, даже на тренировках, проигрывал беспроигрышный «стык» или не дотягивался до мяча, точно адресованного мне…

Вот и улетели без меня. Вернее, без уговоров подлечиться в поездке, чтобы на всякий случай быть готовым играть. Значит, что-то назревает против меня нехорошее, причем не по чьей-то злой воле, а по необходимости самой, что ли, жизни. Взяли и так легко оставили одного: хочешь — тренируйся, хочешь — лечись, хочешь — вообще что хочешь, то и делай. Правда, тренер говорил на прощание что-то невразумительное о легких играх, якобы ждущих команду в турне. Но разговор происходил наедине, так сказать по секрету, и мы оба знали цену словам…

Итак, оставалось томиться и ждать. А там, после поездки, вызовут и скажут: «Ну что, годок покатаешь за «Динамо»? Подремонтируешься — и назад». А это означало конец. Потому что назад — никогда. И практически это не что иное, как тактичное предложение уйти.

Но не такая уж я сволочь и к тому же кое-что сделал для команды, чтобы обойтись со мной так…

И растравленное воображение начинало рисовать картину ошеломляющего взлета.

…Завтра получаю телеграмму: «Срочно вылетай зпт сломался Васильев зпт заболел Наумов зпт пей меньше жидкости зпт Мотя встретит аэропорту». Или что-то в этом роде… Прилетаю часа за два до матча, доктор делает обезболивающий укол, и я выхожу на игру. При счете «ноль-один» в конце игры кладу два победных голешника. И тогда мое существование оправдано, а моя травма — предмет заботы и даже уважения тренера: надо же, несмотря на боль, был на поле лучшим. Да еще и забил пару победных. Вот это морально-волевые… Надо будет доложить самому…

Телеграммы, естественно, назавтра не было, а из газет я знал, что команда играла не так чтобы плохо, но и не так чтобы хорошо, — очка три привезут с выезда, а дома доберут свое.

Вот так, то мучаясь своим неопределенным будущим, то радуясь иллюзорным телеграммам и голам, я приходил почти каждый день на скамейки у Казанского собора и бездушно наблюдал за протекающей жизнью.

Как-то в один из дней напротив села девушка и, не обращая на меня внимания, стала лист за листом поглощать какую-то книгу. Поначалу я лишь бегло оглядел ее. Лицо мне показалось простоватым — крупное, с полноватыми губами. Зато ноги… Длинные, с аккуратной щиколоткой и кожей, излучавшей тонкий телесный свет. Высокий каблук подчеркивал их стройность и молодую упругую силу. Ноги балерины или гимнастки… Я рассматривал их, любуясь, с тихой профессиональной завистью.

Кажется, девушка заметила, что я изучаю ее. Коротко взглянув на меня и, возможно, оценив для себя что-то, она поднялась, и я с неприятным для себя удивлением обнаружил, что она высока. Высока по-хорошему, ибо ей это шло. Голову она несла, чуть склонив, будто стесняясь своего роста, и волосы, спадавшие прямо и вольно, закрывали ее лицо.

Я всегда боялся красивых женщин, большого роста, потому что они мне нравились. А боялся потому, что в любой момент при столкновении с ними я мог бы оказаться уязвленным — мой средний рост в те годы казался мне едва ли не самым ужасным в моей судьбе…

Девушка уходила, а я думал о том , что будь она пониже, я пошел бы за нею, мы познакомились бы и тогда… Впрочем, дальше мысль не шла. Дальше был тупик, упиравшийся в неопределенность моего положения.

Назавтра я опять был на том же месте. Но теперь я уже не столько фантазировал на футбольные темы, сколько ждал.

И дождался. Она пришла в то же время, что и вчера. И читала, кажется, ту же самую книгу. Мне показалось, даже, что страницы были те самые, вчерашние… Мои наблюдения за девушкой длились дня три и, наконец, ко мне пришло убеждение: она знает, что я наблюдаю за нею. И не уходит демонстративно, чтобы никогда больше не прийти. Более того — приходит на то же место и в то же время, как будто мы уславливались о том.

В конце недели мне стало казаться, будто в чем-то она уже играет на меня — то неожиданно посмотрит в упор сквозь нескончаемое мельтешение прохожих, то отложит книгу в сторону и, словно демонстрируя профиль, подолгу смотрит туда, где золотым огнем исходил купол Спаса-на-Крови.

Подойти к ней, когда она вставала и уходила, я не решался. Вдруг она тайными нитями связана не со мной, а с кем-то другим, далеким, и я не более чем уличный эпизод в ее жизни.

Трудно сказать, сколько продолжались бы мои тайные терзания, если бы… Впрочем, все по порядку.

Как-то я пришел раньше обычного, место возле меня на скамейке оставалось свободным, и я, полуразвалившись, лениво размышлял о том, как вернется команда, как усталые ребята, измотанные дорогой, будут с трудом ломать себя, и тогда я, отдохнувший, полный нерастраченных сил…