Анатолий Гладилин - Улица генералов: Попытка мемуаров Страница 45

1958 год. Разгром московской писательской организации. Дуют свирепые холодные ветры. Леонид Соболев и его шайка торжествуют. Московские писатели каются на трибунах за сборник «Литературная Москва». Эренбург, по каким-то своим причинам, опять впал в немилость, и очень резко по нему прошлась «Литературная газета». В издательстве «Советский писатель» уже год лежит новая книга Эренбурга «Французские тетради». И несмотря на все попытки благосклонных к Эренбургу редакторов, директор издательства Николай Лесючевский категорически отказывается ее печатать.

(Нам не надо было объяснять, кто такой бессменный и могущественный хозяин «Советского писателя» Николай Лесючевский. Какая это сволочь, мы уже почувствовали на собственной шкуре.)

А тут по случаю какого-то праздника прием в Кремле, на который традиционно приглашаются маршалы, министры, ученые и видные представители литературы и искусства. Эренбург приходит на прием, ибо он с давних пор в этом номенклатурном списке. Когда руководители партии и правительства изрядно выпили и закусили, «наш Никита Сергеич», веселенький и довольный, начинает общаться с гостями. За Хрущевым неотступно следует дружное Политбюро. Вдруг Хрущев замечает Эренбурга, быстрым шагом отрывается от товарищей по партии, подходит к Эренбургу, пожимает руку. Они стоят вдвоем, о чем-то разговаривают. Прием продолжается, все пьют и закусывают, но ушлый народ зафиксировал: Хрущев с Эренбургом беседуют о чем-то наедине. Прием продолжается, все пьют и закусывают. Хрущев и Эренбург стоят как бы в сторонке и вот уже пять минут о чем-то говорят. Прием продолжается. Все пьют и закусывают. Однако наблюдается некоторое смятение в рядах членов Политбюро: Хрущев с Эренбургом говорит уже пятнадцать минут. Наконец надвигается мощная волна маршалов, и Хрущев опять доступен для общения с простым людом…

Прием в Кремле был в пятницу вечером. Утром во вторник на даче у Эренбурга звонит телефон. Сам товарищ Лесючевский вежливо интересуется, хочет ли Илья Григорьич посмотреть гранки «Французских тетрадей». Эренбург удивляется: «Как, разве рукопись отправлена в набор?» — «Она уже набрана», — отвечает Лесючевский. «Спасибо, я немедленно еду в издательство», — говорит Эренбург. «Зачем вам себя утруждать? — ласково говорит Лесючевский. — Я вам прямо сейчас отправляю гранки на машине с курьером».

— Короче, — подытожил свой рассказ Эренбург, — ни одна моя книга не издавалась в такой рекордный срок.

Пауза. Аксенов задает вопрос, который у всех нас вертится на языке:

— Илья Григорьевич, а нам можно узнать, о чем вы говорили с Хрущевым?

Эренбург улыбается:

— Не поверите, но разговор шел на медицинские темы: мы обсуждали, как каждый из нас ощущает наступление старости.

Когда мы откланивались и благодарили Эренбурга за внимание, за хлеб и за соль, за прекрасный вечер, Илья Григорьевич подарил нам свои книги: разные. Мне достались «Французские тетради», где на первой странице Эренбург начеркал (я знаю, что у меня отвратный почерк, но у Эренбурга еще хуже):

«Анатолию Гладилину на добрую память и с чувством солидарности в деле барьеров классической литературы. И.Эренбург. 1961 год».

Просто воспоминания

А. Д. Сахаров

Кажется, я впервые пришел в дом Сахарова на улицу Чкалова зимой 1975 года. У меня после долгого перерыва вышла книга, я позвонил Люсе Боннэр и сказал, что хочу подарить книгу Сахарову. Люся ответила просто: «Конечно, Толя, приходи». Я стал бывать у Сахарова каждую неделю. По четвергам там устраивали вроде «вечера открытых дверей» — приходи кто хочет. Приходили в основном просители, ходоки со всего Советского Союза, все искали у Сахарова защиту. Но собирались и известные диссиденты, друзья Сахарова. В зависимости от дня в маленькой двухкомнатной квартирке набивалось от десяти до тридцати человек. И как ни странно, никто не чувствовал неудобства — мол, сидим на голове друг у друга, и все потому, что в доме витал дух хозяина — радушного, спокойного, очень доброжелательного человека. Появлялись иногда те, кого называют «чайники», то есть приходили явно не по адресу, им бы в ЖЭК обращаться, в районную милицию, а не к Сахарову. И я как-то не выдержал и сказал: «Андрей Дмитриевич, мне очень жалко вашего времени, вы используйте как-то нас, свое ближайшее окружение. Давайте сначала мы будем беседовать с теми, кто приходит, и если мы увидим, что вы действительно сможете помочь, то тогда…» Сахаров мне возразил мягко, но решительно: «Толя, как вы не понимаете, если люди приходят ко мне, значит, я им нужен, как же я могу им отказать!»

Вот в этом был весь Сахаров. Для него не существовало больших или маленьких проблем, больших или маленьких людей, больших или маленьких бед. Он был готов помочь всем. И тем самым Сахаров учил нас подлинному демократизму. Я уже сказал, что у Сахарова собирались знаменитые диссиденты. Потом почти всех я встречал на Западе, где они оказывались чаще всего не по своей воле. Это были люди яркие, с сильными характерами, и на Западе этот характер проявился, может быть, и не с лучшей стороны, — но при Сахарове они все были другие (один лишь Андрей Амальрик артачился): при сахаровской терпимости, при сахаровском внимании к человеку невозможно было самому быть нетерпимым, не уважать иное мнение, размежевываться, как это потом произошло в эмиграции, на разные «партии». В этом с виду очень мягком человеке ощущалось удивительное упорство. Я помню похороны его друга, Григория Подъяпольского. На кладбище явилось много посторонних людей, а точнее, людей из определенного ведомства. У них был четко отрепетированный сценарий — сделать все, чтобы Сахарову не дать слова. И вот где-то на подходе к могиле Сахаров спокойно обошел людей, загородивших собой проход, и заговорил. И даже эти люди, специально сюда созванные, не смогли ему помешать. А старались…

В то же время я не могу сказать, что сахаровская квартира жила по принципу «подпольный обком действует». Несмотря на то что тучи над Сахаровым сгущались, сохранялась какая-то товарищеская атмосфера студенческих посиделок, звучала нота оптимизма, поэтому так весело отметили день рождения Сахарова весной 75-го года, весело встречали Люсю Боннэр, когда она вернулась из Осло с Нобелевской премией. Кстати, тогда в аэропорту Шереметьево нас буквально атаковала армия уборщиц, которым надо было «срочно очистить помещение». Помещение очистили, и я заметил на полу дамскую сумочку, потерянную кем-то впопыхах. Я поднял ее, и это была сумочка, оброненная Люсей Боннэр, с золотой нобелевской медалью, предназначенной для Сахарова. Таня, дочь Люси, расхохоталась: «Это в лучших традициях нашей семьи…»