Виктор Чернов - Перед бурей Страница 45

— В первый раз слышу. Однако же, вы никуда не высланы?

— Ну да, всё это оказалось дешевым запугиванием. Но я ведь этого заранее знать не мог, — слова начальника охранного отделения не шутка, и я шел на опасность высылки — а куда бы я девался? Ведь здесь, в Москве, у меня невеста — вы ее знаете, это Михина, заведующая библиотекой, вокруг которой группируется вся молодежь наших с вами воззрений. Да как же вы говорите, что в первый раз об этом слышите? А разве вам ничего не рассказывал об этом — ну, хотя бы Мориц Саксонский? Он всё знал из первоисточника — от нее и от меня.

— Кто это такой?

— Да ведь вы же его должны знать — Мориц Лазаревич!

— Нет, не знаю.

— Да как не знаете, Соломонова не знаете?

— Нет, не знаю.

— А он мне сам говорил, что вас знает. Это ваша привилегия, детей московских Крезов, хотя бы и еврейских. Ведь вы не то, что мы, плебеи. Вы для нас, как попы в уездном городке: попа все знают, а поп — никого…

Более десяти лет спустя обо всем этом мне рассказывал один из участников состоявшегося тогда объяснения — прежний «юноша семитического типа», успевший с тех пор возмужать в самой суровой из школ — политической каторжной тюрьме.

Из двух юношей, встретившихся в тот раз в Москве на Страстном бульваре, один стал виднейшим заграничным организатором Партии Социалистов-Революционеров, соредактором ее центрального органа «Революционная Россия» и заграничным особоуполномоченным ее Боевой Организации. Другой — стал главой политического сыска — и не только создал целую школу хорошо вымуштрованных полицейских ищеек, но и пытался обновить всю рабочую политику самодержавия, срастив ее с задачами царской охранки, и замаскировав под модные цвета бисмарковского опекунско-чиновничьего, так называемого «государственного социализма».

Один был Михаил Рафаилович Гоц; другой Сергей Васильевич Зубатов.

О первом, когда он умер, самый яркий из героев возобновленной террористической борьбы, Григорий Гершуни, написал: «он был живою совестью партии». Другой заслужил себе кличку «Макиавелли охранного отделения» и репутацию великого мастера по части растления душ.

В лице одного судьба подарила мне лучшего и ближайшего товарища по работе. Я был с ним неразлучен в течение ряда лет, вплоть до первой русской революции 1905 года. Он был мне другом и старшим братом — иного имени я не подберу, хотя отдаю себе полный отчет в том, что и «брат» еще слишком бледное и слабое слово для определения сложившихся между нами отношений.

Другой сумел тем временем превратиться из исключенного гимназиста в помощника начальника Московского Охранного отделения, Бердяева — своего первого искусителя. Он имел случай испробовать таланты, необходимые для этой профессии, в числе прочих, и надо мною, — тогда студентом юридического факультета Московского Университета, арестованным его агентом весной 1893 года. Затем, оперившись, он с особой тщательностью упражнял их, почти одновременно, и над попавшими в его когти крупными деятелями еврейского Бунда, и над человеком совсем особого склада: то был человек, осмелившийся поднять выпавшее из рук смертельно раненого народовольческого Исполнительного Комитета оружие политического террора, — Григорий Гершуни.

Михаил Гоц стал не первою и не последнею жертвою зубатовской провокации. Он, вместе с О. Рубинком и Матвеем Исидоровичем Фондаминским, стоял во главе народовольческой молодежи, поставлявшей тщательно проверенных «новобранцев» в настоящую партийную организацию Москвы. Зубатов, чтобы всецело контролировать весь ход «набора», сам хотел стать во главе этой молодежи, теснее сплотив ее вокруг библиотеки, управляемой его невестой Михиной. Для этого ему надо было сдружиться с ее руководителями. Он до поры, до времени, их щадил. Выдавал полиции в это время лишь одиночек вне кружка. Позже он сам выдал и Гоца с Фондаминским и тем предопределил их дальнейшую судьбу: Гоц попал в Якутскую бойню и каким-то чудом отделался лишь простреленной грудью, а Фондаминский, отбыв каторгу, скончался от кишечного туберкулеза в Иркутской больнице.

Шутя над тем, что Гоц — сын одного из еврейских Крезов, Зубатов показал свою хорошую осведомленность о тех, среди кого он вращался. Тесно сплетенные матримониальными и деловыми связями, семьи Высоцкого и Гоца в еврейских кругах Москвы пользовались широкой популярностью.

Главы фамилий были набожными, ортодоксальными евреями старого закала. Но младшее поколение пошло по совершенно иной дороге: внук старика Высоцкого, Александр Давыдович Высоцкий, стал социалистом-революционером и — уже при большевиках — бесследно погиб в Сибири; а два сына Рафаила Гоца, Михаил и Абрам, как увидим, сыграли крупную роль в истории партии социалистов-революционеров.

Мое знакомство с Михаилом Гоцем началось в Берне. У нас тогда побывал Г. А. Гершуни, уехавший потом в Париж, где ему предстояло вести переговоры о вступлении тамошней литературной группы «Вестника Русской Революции» в общую, налаживающуюся тогда объединенную Партию Социалистов-Революционеров. Главным редактором «Вестника» был Н. С. Русанов, выработавший программу журнала вместе с И. А. Рубановичем. В числе основных сотрудников входили все, продолжавшие по традиции носить старое, почетное имя «народовольцев», а также и люди младшего поколения. К этим двум категориям прибавилась третья: только что основавшаяся Аграрно-Социалистическая Лига. Михаил Гоц, чье имя, как участника «Якутской трагедии» было широко известно в эмиграции, приехав в Париж, примкнул там к группе того же «Вестника»…

Многих из нас, давших согласие войти в число постоянных сотрудников журнала — в том числе меня и ближайшего друга моего Ан-ского, — от центральной редакции «Вестника» отделяло отношение к крестьянскому вопросу: мы ожидали, что ближайшие годы будут ознаменованы выступлением на политическую авансцену страны массового аграрного движения. Напротив того, Русанов оставался — в соответствии с настроением большинства народовольцев эпохи заката и ликвидации Исполнительного Комитета — полным скептиком по отношению к нашим аграрно-революционным перспективам: «смотрел букой на мужика», как выражался С. Слетов. Гоц, с нами увидеться еще не успевший, был вполне в курсе этих разногласий.

Гершуни дал нам знать, что поездка его в Париж увенчалась полным успехом и что оттуда в ближайшем времени явится человек для свидания и сговора со мною по вопросу о перспективах и планах, о которых ранее он беседовал с нами в Берне. И действительно, в середине или конце ноября 1901 г. ко мне явился человек с необыкновенно живыми и умными глазами и подкупающе милой улыбкой. Это и был Гоц. Мы с ним очень скоро договорились во всем.