Марианна Басина - Петербургская повесть Страница 45

Восторженный голос молодежи тонул в злобном хоре хулителей. Их было большинство.

Гоголь писал в Москву Щепкину, звавшему его ставить «Ревизора» на московской сцене: «Делайте, что хотите, с моей пьесой, но я не стану хлопотать о ней… Действие произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня. Бранят и ходят на пьесу; на четвертое представление нельзя достать билетов… Теперь я вижу, что значит быть комическим писателем. Малейший признак истины — и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия. Воображаю, что же было бы, если бы я взял что-нибудь из петербургской жизни, которая мне более и лучше теперь знакома, нежели провинциальная. Досадно видеть против себя людей тому, который их любит, между тем, братскою любовью».

А страсти все разгорались.

Восьмого мая Вяземский советовал в письме Александру Ивановичу Тургеневу: «Прочти „Ревизора“ и заключи, сколько толков раздаются о нем. Все стараются быть более монархистами, чем царь, и все гневаются, что позволили играть эту пиесу, которая, впрочем, имела блистательный и полный успех на сцене, хотя не успех общего одобрения. Неимоверно, что за глупые суждения слышишь о ней, особенно в высшем ряду общества! „Как будто есть такой город в России“. „Как не представить хоть одного честного, порядочного человека? Будто их нет в России“».

Тридцать первого мая приятель многих литераторов, директор департамента Вигель, наслушавшись толков о комедии Гоголя, изливал свой гнев в письме Загоскину: «То ли дело „Ревизор“ Гоголя; читали ли вы сию комедию? видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находились… Сколько накопил он плутней, подлости, невежества. Я, который жил и служил в провинциях, смело называю это клеветой в пяти действиях. А наша чернь-то хохочет… Я знаю г. автора — это юная Россия, во всей ее наготе и цинизме».

Надо же было с таким бесстыдством отрицать очевидное, встречающееся на каждом шагу, всем ведомое, против чего даже царь не стал возражать. А Гоголь — чистая душа — верил, таил надежду, что чиновные мужи, поставленные управлять государством, уж они-то в первую очередь, посмотрев «Ревизора», спохватятся, озаботятся, незамедлительно примут надлежащие меры. Ан, не тут-то было… «Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель. Все против него, и нет никакой сколько-нибудь равносильной стороны за него. „Он зажигатель! Он бунтовщик!“ И кто же говорит? Это говорят люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, которые должны бы иметь на сколько-нибудь ума, чтоб понять дело в настоящем виде… Рассмотри положение бедного автора, любящего между тем сильно свое отечество и своих же соотечественников, и скажи ему, что есть небольшой круг, понимающий его, глядящий на него другими глазами, утешит ли это его?» — вопрошал Гоголь Погодина.

По ночам его мучили кошмары. Гнусные свиные рыла окружали плотным кольцом, теснили в угол, хрипели с подвизгом: «Поджигатель… Ничего святого… Глупая фарса… Нет такого города…» Маленькие злые свинячьи глазки горели красным огнем…

Решение уехать за границу пришло внезапно, как после неудачи с «Ганцем Кюхельгартеном». И, как только решил, — взбодрился несколько, приказал себе выкинуть из головы «Ревизора», думать только об отъезде.

Погодин и Щепкин звали его в Москву. Пушкин писал из Москвы жене: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть Ревизора. Без него актерам не спеться. Он говорит, комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москва всегда имела поползновение). С моей стороны я то же ему советую: не надобно, чтобы Ревизор упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге».

Но Гоголь уже принял решение и не стал его менять. В Москву он не поедет. Пусть делают с «Ревизором» что вздумается. Да что он в конце концов — каторжник, прикованный к галере?!

Он и от друзей скрывал всю горечь обиды, всю силу потрясения. Говорил, что едет за границу отдохнуть, поразвлечься, поправить свое здоровье и в тишине, уединении обдумать хорошенько будущие труды. Только через год, в письме к Погодину, у него вырвется признание:

«О, когда я вспомню наших судий, меценатов, ученых умников, благородное наше аристократство… Сердце мое содрогается при одной мысли. Должны быть сильные причины, когда они меня заставили решиться на то, на что я бы не хотел решиться. Или ты думаешь, мне ничего, что мои друзья, что вы отделены от меня горами? Или я не люблю нашей неизмеримой, нашей родной русской земли?»

Его заставили уехать. Он вынужден был уехать. Не мог больше. Задыхался.

После раздачи неотложных долгов из денег, полученных за «Ревизора», второе издание «Вечеров», статьи и повести в «Современнике», у Гоголя осталось две тысячи рублей, с которыми надеялся продержаться до октября. А там Смирдин обещал еще тысячу. Дальше. Слишком далеко предпочитал он не заглядывать.

Ехать договорился вместе с Данилевским. Якима и Матрену отправил в Васильевку. Свою библиотеку перевез к Прокоповичу. Распрощался с сестрами, наказав им не скучать.

Шестого июня Гоголь сел на пароход и поплыл в Гамбург. Лето располагал провести на водах в Баден-Бадене, август на Рейне, осень в Швейцарии, зиму в Риме или в Неаполе.

Провожал его Вяземский. Снабдил рекомендательными письмами, обнял, расцеловал.

В чемодане путешественника лежали начатые «Мертвые души».

Марта двадцать пятого числа случилось в Петербурге необыкновенное происшествие — цирюльник Иван Яковлевич, получив от своей супруги свежевыпеченный хлеб, обнаружил в нем… нос.

В то же самое утро майор Ковалев, проснувшись в своей квартире на Садовой улице, приказал подать небольшое зеркало, чтобы рассмотреть вскочивший намедни прыщик, и увидел, что у него… исчез нос.

Как и следовало ожидать, обстоятельство это весьма обеспокоило майора Ковалева, ибо человеку его звания иметь между щек гладкое место было до крайности неприлично по целому ряду наиважнейших причин.

Нос… Да разве можно без носа?! И кому? — Майору Ковалеву!

Нимало не мешкая, злополучный майор принял все меры для разыскания досадной пропажи. Обратился и в полицию. И вездесущая полиция, в лице квартального надзирателя благородной наружности, сумела-таки перехватить и вернуть Ковалеву задержанного беглеца. Для водворения на место.