Генрих фон Лохаузен - Верхом за Россию Страница 45

— А все горе жен и детей? — перебил его едущий на рыжей лошади. — Чего мне уже только не приходилось писать в моей батарее в письмах безутешным матерям, одиноким вдовам и оставшимся без женихов невестам…

— Все это земное горе, — произнес снова всадник в середине, — все это часто несказанное горе: индийцы называют это самовоздействованием тех, кого поражает это, автоматически вызванным чем-то в никто не знает скольких прошлых жизнях. Наши церкви называют это «предопределенным испытанием». Вероятно, это и то, и другое. Тем не менее, то, что кто-то когда-то сделал, подумал или сказал, однажды неотвратимо снова падет на него. Ты не можешь причинить своим врагам ничего, что они раньше не возложили на себя сами. И вы ошибочно думаете, что разделяете их, у которых вы отнимаете самое дорогое — у детей отца, у жен их мужей, у родителей сыновей — на самом деле вы не могли бы разделить их. Те. Кто действительно принадлежат друг к другу, навсегда связаны друг с другом.

Мы все живем не только сегодня. Мы были издавна и будем всегда. Теперь нам поручено это здесь. Убежать от этого — это ни на шаг не продвинет мир вперед. Это только отбросило бы его назад. Также Ганди не мог бы посоветовать нам другого, он, мастер настоящего — а именно готового к каждой жертве — избегания насилия. Бхагавадгита — это его любимая поэма!

И разве сам Господь не говорил нам: «Не мир пришел Я принести, но меч!» И пусть «меч» имелся тут в виду только в образном значении, тем не менее, остаются все же слова «… не мир»! А именно — не трусливый мир и не гнилой, не мир простой инертности и не мир компромиссов, не мир без любви и не мир за счет невиновных третьих. Но ведь как раз это сейчас называют словом «мир». Перемирие — это еще не мир. Мир не создают тем, что бросают прочь винтовки. Их тогда просто с удовольствием подберут другие. Мир создают только мыслью о мире. Мысли — это сила, которая движет мир, а не оружие. Оно — только их инструмент. Как ты владеешь оружием, зависит исключительно от тебя! Избегай каждой мысли ненависти, каждой мысли мстительности, жестокости, и ангел будет вести твою руку. Это также смысл японского боя с мечом и японской стрельбы из лука: не ты выпускаешь стрелу, не ты наносишь удар. Другой делает это в тебе.

Войну, собственно, должны были бы вести только те, кто внутренне стоит над ней. Это был бы первый шаг, чтобы избежать ее. Так как войны — это вторжения из другого мира, а вовсе не изобретения мира земного. Это только мы думаем так. Древние знали это лучше, если они говорили о буйных армиях на небесах и о Богах, которые, как в «Илиаде», вмешивались в битвы людей. Задолго до 1914 года — подтвердил Махарши из Аруначалы посетившему его Паулю Брунтону на его вопрос — прошедшая война еще заранее проявилась в невидимой области нашей земли. Только боги там не могут вынести ее, мы должны сделать это, но так, чтобы наши души остались чистыми, наш меч чистым и наше знамя беспорочным. Только таким образом мы можем локализовать тлеющий огонь. Только таким образом мы приведем его к затуханию. Не тем, что сложим оружие, а тем способом, каким мы владеем им. Мы должны владеть им, но не можем это делать тем же способом, как те там.

Тот, кто сражается способом врага, становится одинаковым с ним и — проигрывает. Мы должны побеждать их нашим способом, обезоруживать нашим способом. Рецепт не в том, чтобы уничтожить противника, а в том, чтобы переманить его к себе. Одного освобождения для этого недостаточно. Также и герой в саге — не только убийца дракона. Не только проявленное им мужество дарит ему плененную принцессу. Народы персидской империи подчинила грекам Александра не только победа греков, это сделала цель Александра: бракосочетание двух империй. Как женихи македонцы вторглись в персидское царство, в твердом намерении войти в семью найденных там, не разрушить их, нет. Так невеста отдалась жениху, она покорилась соблазнительному образу жизни греков. Еще триста лет спустя она прогнала римлян, хотя теперь они были победителями. Очевидно, они тоже поддались тому волшебству, которому покоряется все еще незавершенное, видя завершенную форму. Не слишком ли сильно мы самоуверенны в этом отношении? Потому что до состояния готовности, до того, чтобы быть готовым в духе эллинов походов Александра, нам еще очень далеко. То, что хочет быть многим, требует для себя много времени.

Почему тот, кто приезжает во Францию, быстро становится французом, кто едет в Англию, быстрее чувствует себя как англичанин, чем тот, кто прибывает в Германию, чувствует себя немцем? Почему? У французов — как заметил как-то один румын — говорят: «Будьте, как мы!», у англичан: «Будьте, как вы хотите!», у нас, однако: «Будьте сами собой!». Там готовые образцы, здесь призыв ощущать себя по-своему. Французом можно стать. Можно обратиться в это, как принять ислам или католицизм. Вы должны только принять французский язык, конституцию, меню и картину всемирной истории с Парижем в центре, и Франция — ваша; и тем самым одна из наиболее привлекательных манер европейской культуры, самая простая и самая доступная из всех, продуманная — на ее поверхности, по меньшей мере — яснее всего.

Как результат разума французы хотели бы считать их осознанными. Французом становятся с разумом. Франция — это данное отечество для каждого, кто ищет защищенности в уже готовом, в ясности границ, свете нескольких конкретных соображений, в равенстве с принципиально подобными себе. Государство, которому можно подражать всюду, общество, в котором у мужчин есть все права, но женщины, однако, задают тон, к этому блеск языка, у которого был срезан весь серьезный фон, они образуют предложение; отказ от такого же фона и все большее и большее сближение с местными — это цена.

Те, кого это не удерживает, те желанны. Но горе баску и бретонцу, фламандцу и каталонцу, которые хотят оставаться теми, кто они есть, и горе раньше эльзасцам! Горе школьнику, который — пусть даже только на перемене — случайно переходит на диалект родителей! Нет более узколобого, более нетерпимого в этом пункте государства, чем якобинское. Для него один французский язык — это язык республики, цивилизации, гуманности, и зачем нужны еще какие-то другие!

Если в Европе есть ее полная противоположность, почти непреодолимая противоположность, то она совсем рядом. Ширина Ла-Манша не достигает и тридцати миль, но он разделяет два почти что несовместимых мира. Достаточно только посмотреть на парки там и парки здесь. Французы любят геометрию, британцы ухоженную природу, и она никогда не бывает совершенно прямой. Кто обращает внимание на высокое, не спрашивая о его логике, может жить на острове, как будто бы он был там дома — и в Англии очень быстро чувствуешь себя как дома, однако, иностранцем, «alien», остаешься при этом для местных на всю жизнь. «British subject», британским подданным, можно там стать, как можно стать австралийцем или американцем, но шотландцем, англичанином нужно родиться, как нужно родиться скаковой лошадью или сиамской кошкой. Британцам никогда не приходило в голову захотеть поглощать чужие народы. Самое продолжительно время их короли были одновременно королями Ганновера. Они даже прибывали оттуда. Все же англичане оставались англичанами, а ганноверцы немцев, и никто не думал это изменить. Массы наших соотечественников становились солдатами английского короля, никогда, однако, не становились англичанам. При этом оба народа были, в общем, одного и того же происхождения: саксы здесь, саксы там — и все равно. При этом даже под Ватерлоо сражались в значительной мере ганноверцы — и все равно.