Павел Басинский - Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды Страница 46

«Не только слугою, но другом Божиим является здесь (в храме. – П.Б.) священник, которому Бог поручает величайшую тайну, сокровенную от всех родов в Боге. На него (свершителя Евхаристии) ангелы взирают с благоговением и некоторою ревностью, созерцая такое снисхождение к нам Божие, такое срастворение Господа Бога с нашим бренным естеством».

Такие рассуждения часто присутствуют в дневниках отца Иоанна. Его отношение к своему сану было исключительным по искренности и бескомпромиссности! И в этом он, как ни парадоксально, похож на Толстого, с его предельной искренностью и бескомпромиссностью. Если Толстой отказался от церковной веры, то уже ничто не могло бы убедить его признать хотя бы часть правды в существовании Церкви. Но и отец Иоанн, вступив на путь священника, не мог допустить в вопросе о своей роли и значении никаких соображений от лукавого.

ДВА «ДЕТСТВА»

Как жаль, что отец Иоанн не написал своего «Детства»! Как жаль, что ни один выдающийся священник в России не обладал литературным даром, соизмеримым с талантами Толстого, Бунина, Ивана Шмелева.

Мы хорошо знаем о религиозных переживаниях детства Толстого. Мы знаем, что они не были тесно связаны с церковью. Да, мальчика возили в церковь в Кочаках и время от времени заставляли говеть, исповедоваться и причащаться, и, судя по воспоминаниям Толстого, он делал это вполне искренне. Но скорее это было связано со страхом ослушания перед Богом, а не с любовью к Нему. Толстой вспоминал, что однажды ребенком выпил чаю до принятия таинств, и Бог «как-то наказал» его. Но настоящий религиозный восторг вызывали в мальчике не церковные обряды, а божьи странники, вроде Гриши, который носил вериги.

«Слова его были нескладны, но трогательны. Он молился о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали его), в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы Бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: “Боже, прости врагам моим!” – кряхтя поднимался и, повторяя еще и еще те же слова, припадал к земле и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю».

«Великий христианин Гриша! – восклицает он в “Детстве”. – Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость Бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих – ты их не поверял рассудком… И какую высокую хвалу ты принес Его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!..»

В другом свете предстает в повести белое духовенство. Протопоп, приглашенный для домашней службы на именины бабушки, в глазах ребенка не имеет ни лица, ни сколько-нибудь заметной фигуры, а появление его в доме даже прислугой воспринимается как событие малозначительное. На вопрос, встала ли бабушка, горничная говорит:

«Как же-с! уж кофе откушали, и протопоп пришел».

Совсем иной взгляд на духовенство, но уже черное, в повести «Юность». К Иртеньевым приходит монах, чтобы исповедовать членов семьи. Толстой вспоминает его «выразительный, строгий голос», «чувство благоговейного трепета, которое я испытывал утром при мысли о предстоящем таинстве». Одной исповеди юноше показалось недостаточно. На другой день рано утром он отправляется в городской монастырь, чтобы исповедаться вторично. Подробно описывается келья чернеца и то чувство, которое она вызывает:

«Проходят месяцы, проходят годы, – думал я, – он всё один, он всё спокоен, он всё чувствует, что совесть его чиста пред Богом и молитва услышана им».

Несправедливо избирательный взгляд на белое и черное духовенство сохранялся в Толстом всю жизнь. Он знал многих белых священников, включая знаменитого московского священника отца Валентина Амфитеатрова. Он дружил одно время с настоятелем церкви в Кочаках, который в конце семидесятых годов был частым гостем у Толстого и засиживался у него за полночь. Однако белое духовенство не породило сколько-нибудь выдающихся образов в творчестве Толстого. В этом плане интересно сравнить два его произведения – «Отец Сергий» и «Отец Василий».

Можно не принимать образа бунтующего монаха в лице бывшего князя Степана Касатского, ставшего отшельником. Но нельзя не признать, что этот образ глубоко волновал автора и был связан с какими-то интимными переживаниями самого Толстого. Это один из героев-странников, искателей истинной веры, которые всегда привлекали его, начиная с образа юродивого Гриши в «Детстве». Над «Отцом Сергием» Толстой работал с 1891 по 1898 годы, бросал писать и снова возвращался. Во всяком случае, эта тема его не отпускала.

Совсем другая история с попыткой написать в 1906 году рассказ о приходском священнике. «Начал было рассказ о священнике, – пишет Толстой в дневнике 30 сентября. – Чудный сюжет, но начал слишком смело, подробно. Не готов еще, а очень хотелось бы написать». 23 октября – новая запись: «Очень хочется написать священника, но опять думаю о том, какое он произведет впечатление». И наконец 17 ноября он признается: «Начал нынче было писать “Отца Василия”, но скучно, ничтожно». Так и не закончил рассказ.

Прототипом отца Василия был, вероятно, Василий Можайский, священник Кочаковской церкви. Судя по свидетельству Душана Петровича Маковицкого, идея «Отца Василия» была примерно та же, что и «Отца Сергия»: «Рассказ про священника, разуверившегося в вере, которую он исповедует (т. е. церковной вере. – П.Б.), написать о его сомнениях, страданиях, о том, что семья заставляет его продолжать этот путь». Но что-то помешало писателю воплотить свой замысел. И этим «что-то» была, скорее всего, неуверенность Толстого в том, что он по-настоящему правдив в своих описаниях жизни белого духовенства. Оно являлось для него terra incognita – «неизвестной землей».

В 1909 году Толстой вернулся к этому замыслу и стал писать рассказ от лица самого священника в виде «Записок», но скоро признался Маковицкому, что не может закончить рассказ, потому что не знает, «мог ли бы священник писать это действительно…»

И вот эта «неизвестная земля» была для отца Иоанна самой родной и дорогой. Это была его духовная родина. Это было его «Детство».

Иеромонах Михаил (Семенов) в биографии Иоанна Кронштадтского пытается представить себе самые ранние впечатления Вани Сергиева, связанные с душой богослужения.

«Отец еще маленького Ваню берет в храм – и он здесь привыкает, всецело переносится в мир потусторонний – к Богу. Расширенными глазами следил он за священником (своим родным дедом. – П.Б.) перед престолом и чутким сердцем чувствовал, какая огромная тайна совершается здесь по молитвам верующих. Священник в фелони, окруженный волнами фимиама, кажется ему ангелом, предстоящим пред престолом Бога. Таинственный алтарь, в который религиозно настроенный отец Вани даже “входил” как-то иначе, чем в обычный дом, в горницу, благоговейно, торжественно, для Вани был местом, куда человек может войти только со святой мыслью, святым настроением. “Иззуй прежде сапоги от ног своих, здесь земля святая”. Мало-помалу храм становится для Вани тем, чем для детей мир сказок: местом отдыха для души от будничных и несвятых впечатлений дня».