Владимир Новиков - Алексей Константинович Толстой Страница 46

Софья Петровна Хитрово стала живым примером того, какие замечательные плоды способна принести подобная педагогическая методика (при внешнем отсутствии её). Она была широко образованной женщиной, с твёрдым характером, но одновременно мягкой и отзывчивой.

В Пустыньку к Алексею Толстому съезжался весь литературный мир Северной Пальмиры. Одним из самых желанных гостей был Афанасий Афанасьевич Фет, впервые приехавший в Пустыньку вместе с Василием Петровичем Боткиным. Фету принадлежит яркое описание жизни усадьбы:

«Дом был наполнен всем, что вкус и роскошь могли накопить в течение долгого времени, начиная с художественных шкафов Буля до мелкой мебели, которую можно было принять за металлическую литую. Я не говорю о давнишнем знакомом Василии Петровиче; но и меня граф и графиня, несказанной приветливостью и истинно высокой простотою, сумели с первого свидания поставить в самые дружеские к себе отношения. Невзирая на самое разнообразное и глубокое образование, в доме порой проявлялась та шуточная улыбка, которая потом так симпатически выразилась в сочинениях „Кузьмы Пруткова“. Надо сказать, что мы как раз застали в Пустыньке единственного гостя Алексея Михайловича Жемчужникова, главного вдохновителя несравненного поэта Пруткова. Шутки порою проявлялись не в одних словах, но принимали более осязательную, обрядную форму. Так, гуляя с графиней по саду, я увидел в каменной нише огромную, величиною с собачку, лягушку, мастерски вылепленную из зелёной глины. На вопрос мой — „Что это такое?“ — графиня со смехом отвечала, что это целая мистерия, созданная Алексеем Михайловичем, который требует, чтобы другие, подобно ему, приносили цветов в дар этой лягушке. Так я и по сей день не проник в тайный смысл высокой мистерии. Не удивительно, что в доме, посещаемом не профессиональными, а вполне свободными художниками, штукатурная стена вдоль лестницы во второй этаж была забросана большими мифологическими рисунками чёрным карандашом. Граф сам был тонкий гастроном, и я замечал, как Боткин преимущественно перед всеми наслаждался превосходными кушаньями на лондонских серебряных блюдах и под такими же художественными крышками»[58].

Фет писал своему собрату по поэзии:

В твоей Пустыньке подгородной,У хлебосольства за столом,Поклонник музы благородный,Камен мы русских помянём.

Почтим святое их наследствоИ не забудем до конца,Как на призыв их с малолетстваДрожали счастьем в нас сердца.

Пускай пришла пора иная,Пора печальная, когдаГетера гонит площаднаяЦарицу мысли и труда;

Да не смутит души поэтаГоненье на стыдливых муз,И пусть в тени, вдали от света,Свободой зреет их союз!

(«Графу А. К. Толстому в деревне Пустыньке». 1864)

Личность Ивана IV не давала покоя Алексею Толстому. В письме Якову Полонскому (январь — февраль 1863 года) он спрашивает, как в публике воспринимают «Князя Серебряного», и сообщает, что начал работать над трагедией в стихах о последних днях Ивана Грозного: «…два акта уже написаны и, говорят, вышли хороши». По-видимому, таково было мнение Каролины Павловой, его постоянной слушательницы, которая сразу же перевела их на немецкий язык и опубликовала в журнале «Russische Revue»[59] (1863. Т. 2). Тогда же Каролина Павлова не особенно удачно скаламбурила, что «Толстой на Ваньках выезжает». Однако каламбур Алексею Константиновичу понравился; помимо Ивана Грозного он вспомнил и Иоанна Дамаскина.

А. К. Толстой работал над драмой «Смерть Иоанна Грозного» на протяжении всего 1863 года и завершил своё творение к его концу. Иван Александрович Гончаров был одним из первых, кого Толстой познакомил с драмой; тот пришёл в восхищение и сказал, что в русской литературе ничего подобного не было за исключением пушкинского «Бориса Годунова», и прибавил, что появление нового произведения Алексея Толстого очень многие ждут с предубеждением и даже со злобою, так что автору придётся услышать не одно неприятное слово. Другим энтузиастом был Николай Костомаров. Он сказал польщённому автору, что десять раз перечитал «Смерть Иоанна Грозного», находя в пьесе всё новые и новые красоты.

Стоит ли удивляться, что остановить своё перо А. К. Толстому было уже невозможно. Едва поставив точку на последней странице «Смерти Иоанна Грозного», он принялся за новое произведение. Уже 12 января 1865 года он писал Каролине Павловой: «Знаете новость? Вы ведь думаете, что перевели трагедию в 5 действиях под названием „Смерть Иоанна“? Ничуть не бывало! Вы перевели только пролог к большой драматической поэме, которая будет называться „Борис Годунов“. Прошу прощения у Пушкина, но ничего не могу поделать. „Царь Фёдор“, которого я в настоящее время пишу, средняя часть этой поэмы; конец будет называться „Дмитрий Самозванец“». Не исключено, что в таком обороте дела свою роль сыграло и то, что Каролина Павлова в это время трудилась над переводом трилогии о Валленштейне Фридриха Шиллера. Составляющие её пьесы закономерно вытекали одна из другой. Немецкий поэт, завершив первую из них — «Лагерь Валленштейна», понял, что только подошёл к реализации своего замысла. Вероятно, нечто подобное чувствовал и Алексей Толстой. Перед его умственным взором уже вырастала стройная драматургическая конструкция.

Как и при работе над «Князем Серебряным», главным источником Толстого была «История государства Российского» Н. М. Карамзина. Впрочем, в то время (до С. М. Соловьёва и В. О. Ключевского) это был единственный авторитетный труд, из которого русский образованный человек черпал сведения о прошлом своей страны. Вместе с тем Алексей Толстой не педантичный историк, а поэт, и, говоря словами Пушкина, сам себе суд. Важнее для него было создать атмосферу напряжённого исторического действа. С этой целью Толстой намеренно сближает события, в действительности отдалённые продолжительным временным интервалом. «Смерть Иоанна Грозного» начинается с заседания Боярской думы, где должен быть решён болезненный для России вопрос. Убив в припадке гнева старшего сына и наследника престола Ивана, царь во второй раз (как и перед учреждением опричнины) решил сойти с престола и, не видя в другом сыне Фёдоре качеств правителя, обратился к высшим боярам с требованием избрать из своей среды нового царя. Конец возникшим спорам кладёт Борис Годунов:

Вам ведомо, великие бояре,Какие на Руси теперь насталиКрутые времена: король БатурЗа городом у нас воюет город;В его руках Усвят, Велиж и Полоцк;Великих Лук уж взорваны им стены,И древний Псков, наш кровный русский город,Бесчисленным он войском обложил.Меж тем в Ливонию ворвался швед,Завоевал Иван-город, Копорье;А там с востока и с полудня ханОпять орду вздымает; сотни тысячУже идут на Тулу и Рязань;Болезни, голод, мор — а в довершеньеНам черемисы мятежом грозят!Бояре, можно ль при такой невзгоде,При горестном шатанье всей Руси,О перемене думать государя?Положим, вы такого б и нашли.Который был бы по сердцу всей Думе —Уверены ли вы, что и народЕго захочет? что угоден будетОн всей земле? А если невзначайНачнутся смуты? Что тогда, бояре?Довольно ли строенья между нас,Чтобы врагам и внутренним и внешнимПротивостать и дружный дать отпор?

В это время приходят вести из-под Пскова, что штурм города войсками Стефана Батория отбит и поляки сняли осаду. Иван IV сразу же меняет своё решение и якобы смиренно покоряется просьбе бояр нести и далее тяготы правления: