Андрей Аникин - Адам Смит Страница 46

Многие породы животных, относимые к одному виду, получают от природы гораздо большее несходство способностей, чем это наблюдается у людей, пока они не подвергаются воздействию привычки и воспитания. От природы философ по своему уму и способностям и наполовину не отличается так от уличного носильщика, как мастиф от гончей, или гончая от спаниеля, или последний от овчарки».

У Смита не было детей. Может быть, ему было бы не так легко признать, что его сын от природы ничем не отличается от сына носильщика. Так бывает: люди иногда не склонны полностью прикладывать к себе то, что они проповедуют в теории. Может быть. Но, во всяком случае, здесь проявился глубокий демократизм Смита, внутренне присущий его натуре.

Дидро мог, конечно, слегка насмехаться над Гельвецием: он, мол, считает, что его ловчий (Гельвеций увлекался охотой) мог бы с таким же успехом написать книгу «Об уме», как и сам философ.

Точно так же можно усмехнуться и по поводу Смитова носильщика.

Но главное в том, что их философия так или иначе подготовляла бессмертный лозунг: Свобода, Равенство, Братство!

Не их вина, что буржуазия захватала это знамя грязными пальцами корысти. Свобода скоро обернулась наемным фабричным рабством. Равенство оказалось равенством денежного мешка и нищенской сумы. А братство… Эх, мало ли говорилось красивых слов!

2. ДОКТОР КЕНЭ И ЕГО СЕКТА

— Как вам понравился Кенэ? — спросила мадам Гельвеций Смита после того, как аббат Морелле закончил свое слегка ироническое повествование об их поездке к версальскому мудрецу. — Ваш друг мсье Юм его, кажется, не очень жаловал.

Аббат улыбался. Смит молчал, собираясь с мыслями. Ему не xoтелось говорить что-нибудь пустое и легковесное, а впечатления вчерашнего дня были слишком сложными.

— Я плохо знаю доктора, — продолжала она, не дождавшись ответа и, по-видимому, не очень на него рассчитывая: для мадам Гельвеций вообще не существовало трудных собеседников. — Ведь он почти не бывает в салонах, а у меня, если не ошибаюсь, не был ни разу. На его же антресоли дамы не допускаются. Исключение делалось только для покойной маркизы…

— Вы неточно осведомлены, мадам, — сказал аббат. — В роли просительниц там бывали некоторые хорошо известные вам особы. Кенэ был искренне предан маркизе, и она это знала и ценила. Искавшие милостей ее и короля часто пытались использовать влияние доктора.

— Надеюсь, вы там бывали не ради милостей маркизы? — живо спросила мадам Гельвеций, заставив улыбнуться даже Смита. О своем вопросе она, должно быть, уже забыла, но он, слушая разговор, думал о нем.

— Кажется, нет. Впрочем, о внутренних пружинах нашего поведения надо говорить с осторожностью. Вы уверены, что действуете из чистейших и бескорыстнейших побуждений, но покопайтесь в себе — и найдете в себе мотивы совсем иного рода. Но это лучше могут объяснить мсье Смит или ваш муж. Милейший Мармонтель уморительно рассказывал, как он изучал Tableau économique[40], — Морелле изобразил рукой знаменитые зигзаги, — и толковал о чистом продукте, решительно ничего не понимая в этой материи. Если Париж стоит мессы, то место с хорошим окладом стоит зигзагов доктора Кенэ.

— Доктор Кенэ, без сомнения, один из самых замечательных людей, которых я знал в моей жизни, — старательно подбирая слова, заговорил, наконец, Смит. — Он может внушать, мадам, большое уважение, и я вполне понимаю преданность его учеников. Хотя должен признаться, многое показалось мне во вчерашнем обществе… довольно странным.

Смит пожал плечами. Это был выразительный жест недоумения, которое здравый смысл испытал, столкнувшись со всем тем, что Смит называл отрицательным в его языке словом энтузиазм: некритической верой, крайностями, аффектацией.

— Действительно, вся секта была в сборе, а мсье де Мирабо в своих экстравагантностях превзошел сам себя, — подхватил аббат, которого жест Смита, кажется, очень развеселил. — Не так давно он говорил, что Tableau — третье великое изобретение человечества после письменности и денег. Теперь он, кажется, склоняется к мысли, что ее надо поставить на первое место. По-моему, он вчера порывался целовать руки у мэтра, но тот их вовремя прятал…

— Ах, аббат, как вы злоречивы! — сказала мадам Гельвеций, погрозив ему пальчиком. — Кстати, разве вы не из их секты? Аббат Гальяни утверждает, что вы самый правоверный экономист.

— Аббат Гальяни ошибается, как он, впрочем, ошибается во многих более важных вопросах, — быстро и неожиданно сухо ответил Морелле.

Д'Аламбер, сидевший до сих пор молча, лукаво улыбнулся и незаметно подмигнул Смиту. В этом мирке были свои секреты и конфликты.

— Наш дорогой аббат признает только пятьдесят процентов максим доктора Кенэ, а это явно недостаточно, чтобы быть правоверным экономистом. Он адепт другого учения, главный пророк которого известен вам гораздо лучше, чем доктор.

— Вы имеете в виду мсье Тюрго? — наивно осведомилась мадам.

— Разумеется.

— Это прекрасно, дорогой аббат! — воскликнула она, в комическом восторге всплеснув руками. — Значит, вы не верите в эту странную догму, которую никто не понимает. Почему каждый, кто не возится в земле, бесплоден? Конечно, мы живем за счет крестьянина. Но неужели ткачи, швеи, торговцы — тоже? Они же работают с утра до ночи! Я однажды попросила мсье Дюпона объяснить мне это, но я опять ничего не поняла.

— Этот парадокс действительно превосходит понимание простых смертных, — сказал Смит. — Но он-то, может быть, и помогает популярности теории доктора Кенэ: люди любят парадоксы и не любят признаваться, если их не понимают. Когда я слушаю и читаю доктора, мне иногда, право, кажется, что он слегка шутит над нами. Во всяком случае, британец такую теорию просто не поймет.

Смит хотел прибавить еще что-то, но мадам Гельвеций вновь всплеснула полными обнаженными руками и, просияв, громко сказала:

— А вот и сам мсье Тюрго! У нас получается уже небольшой economic club. Пожалуй, мы скоро составим конкуренцию антресольному клубу доктора.

Смит, сидевший спиной к входу, оглянулся. Тюрго стоял в дверях и с высоты своих шести с лишним футов озирал гостиную. Потом твердым шагом направился к мадам Гельвеций и склонился перед ней. Услужливый лакей придвинул кресло, оно заскрипело под его массивным телом.

Тюрго было около 40 лет. Его красивая голова римского патриция была слегка откинута назад, что придавало ему вид некоторого высокомерия. Он не носил парика. Слегка завитые и припудренные волосы темной волной падали на плечи.

Внешность его была замечательна. Где бы он ни появлялся, все взгляды, невольно обращались к нему. Морелле рассказывал, что в юности он был очень застенчив. Привычка подавлять эту застенчивость создавала теперь обратное впечатление подчеркнутого достоинства и самоуверенности.