Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 46

4_____

Был у Чичериных; страшная жара, даже заболела голова. После обеда лег заснуть, и голова прошла. Часов около 8<-ми> пришел Иванов, он долго беседовал со мной и все интервьюировал, иногда я сам не знал, что отвечать на вопросы: «Кому вы любите молиться?», «Ревнивы ли вы?», «Собираетесь ли жениться?». Я не знаю, нужно ли ему читать дневник. За чаем пришла и его жена, и было странно видеть Диотиму, говорящую о квартире и детях. С Ивановым мне было почему-то несколько тяжело и неловко{213}. Но, конечно, они очень милые. С нетерпением жду понедельника. Скучаю о Саше.

5_____

Утром был в магазине, там был Павлов; рассматривая в газете картины борьбы атлетов, он стал восхвалять свое искусство насчет борьбы и, легкий, как мячик, принимая грациозные традиционные жесты, фехтовать, выкликая «touché» и пр. и улыбаясь с выбитым напереди зубом ртом. У Макарова взял материи на понедельник, прикупил к ней газу и фуляру, все розовое. Был Иванов, моя музыка, по-видимому, ему нравится, в восторге от детских песен. Слова «равнодушные объятья» и «обладанье без желанья» нашел очень моими{214}. Небрежность слов и внутренняя грация. Говорил, нельзя ли прийти Сереже. Протоколом недоволен, находит, что выдернутые из контекста фразы звучат карикатурно и что я méchamment[73] пришпиливаю, особенно его. Сейчас после него пришли Сомов и Нувель. Читали дневники; Сомов меня убеждал перевести «Kater Murr»; играли стар<ых> итальянцев, Сомов пел; у него полный, несколько меланхолический голос, и поет он сдержанно и стильно. Отчего он так упорен относительно моей музыки? Если бы он еще вообще отвергал все не старое, но он понимает же и Вагнера и Debussy? Çа me tourmente[74]. Сидели до 3-х часов, мне было очень приятно так сидеть, почти молча, ничего не делая, перекидываясь словами. Мне страшно все равно, так все равно, как давно еще не было. От Саши письмо, чтобы я или приезжал, или прислал твердый ответ. Что же мне ему ответить, теперь мне не только не хочется уезжать, но мне даже не хочется ехать туда. Утро было темноватое и теплое.

6_____

Не знаю, зачем я поехал с нашими в Удельную. Никакой приятности я не получил. Были там Крапивины. Слишком жарко, и пыльно, и дачно. Сережа написал рассказ из Рима, по-моему, лучше всех воспользовался анекдотом с Федоровым{215}. Считаю деньги, решительно мне не хватит. В понедельник съезжу в бани на 9 линию; я спрошу Матвея; хотя Тимофей и красивей, но слишком важен и староват. Вечером было в окнах видно, как в «Diable boitieux»{216}. Иванов бранит XVIII в., а я все более его люблю. Что-то будет? Как с деньгами?

7_____

Утром меня ждало письмо от Саши: «В Коротово не пишите, на днях выезжаем». Первая мысль была: хорошо, что не надо ехать. Может быть, я не привык к мысли скоро, совсем скоро его видеть, потому не так радостен, как это нужно бы. Нувель пишет, что вопрос о Сереже решен утвердительно. Письмо от Юши: крайне интересуется мною и моею музыкою, что меня очень утешает теперь, когда даже Нувель кажется мне перестающим ею интересоваться{217}. Чичерины положительно дальше «Времен года» не пошли. Что мне писать после «Предосторожности»? Еще не решил, посетить ли завтра Александра или поехать на 9<-ю> л<инию>, там более незнакомо, и это меня прельщает, но поспею ли я туда съездить до 9<-ти> час., ведь это возьмет около 5<-ти> часов; а Александр мне понадоел. И думать об этом, когда Саша едет! Сегодня был Муравьев и не застал меня, я очень об этом жалею. Вечером были с Варей у Чичериных. Я ужасно расстроенно себя чувствую.

8_____

Сегодня ко мне пристал какой-то мальчик лет 15<-ти>, спрашивавший, не плясун ли я, за которого он меня принял по надушенной поддевке и, как выразился, «подведенному глазу»{218}. Он сам пляшет в Таврическом саду; мне жаль, что я не спросил его адреса, мне хотелось бы видеть этот быт, эту жизнь des artistes forains[75], полумимов, полугимнастов, полупроституток, и мне было лестно, что он меня причислил к категории людей, отвечающих легким чувственным и ненужным потребностям. Видел в Гостином Каткова. После обеда поехал на Бассейную. Александр спал и долго не шел, я даже стал надеяться, что его не добудятся. Рассказывал, как он вчера катался на лодке, пел, купался при женщинах, а какая-то лодка с офицером и дамой ездила за ними следом. Я люблю сводить волосы: вдруг будто колдовством спадает оболочка и тело явится более еще как-то нагое, чем нагота безволосых людей, но Александр мне положительно надоел. К нам пришла Ек<атерина> Ап<оллоновна> и сидела до прихода Нувель. У Ивановых новых были: Бакст, Бердяева, Городецкий и Сережа. Все были в новых одеждах. Сомов принес мне книги XVIII в. и подарил «Affetti amorosi» 1600 <года>{219}. Я был ужасно польщен и обрадован. Видел книгу, которую давно стремился видеть: «К. Сомов»{220}. К сожалению, там не сказана цена, которую знать мне нужно, чтобы сообразить, когда можно будет приобрести эту книгу, первую à acheter[76]. Вначале стесняла тайно Бердяева, потом начала стеснять даже совсем и слишком явно, т<ак> ч<то> поднятый вопрос об ее исключении был принят почти единодушно. М<ожет> б<ыть>, я был слишком категоричен, т<ак> ч<то> она могла обидеться. В<ячеслав> Ив<анович> читал свое стихотворение{221}, Городецкий импровизировал. Все целовались, я не целовался только с Сомовым и Бердяевыми. Играли на флейтах, пили, было шумно и несколько бестолково, пахло розовым маслом, платья были пестры. У меня все было розовое с белым и бледно-зеленым. Я был увлечен, но не был никем ранен, оттого, м<ожет> б<ыть>, и показался Гипериону{222} мудрым. Утро опять было серое.

9_____

Встал не рано; писал музыку, читал сомовские книжки. Пришел Муравьев, я к нему почти совершенно охладел, но зато он стал нежнее, чем когда бы то ни было, и не могу сказать, чтобы это было «поцелуи без любви». Я вспомнил об Вяч<еслава> Ивано-в<ича> экстазе, как необходимом, освещающем <так!> [придат<ке>] составе наслаждения. Я с негодованием это отвергаю в защиту наслаждения как такового, могущего привести и к экстазу, но лучше — легкому, земному, светлому, эфемерному и потому слегка грустному{223}. Поехали вместе, магазин был заперт, я пошел на Верейскую. Молодцы собирались идти ко мне, чтобы потом пройти в Тавр<ический> сад; пили чай; потом поехали втроем на извозчике. Степан все щекотал извозчика, а тот смеялся и погонял жестом, каким игроки козыряют. Было глупо, но весело. У меня пили чай и немного играли в карты, беседовали интимно, как друзья, о Саше, обо мне. Степан советовал мне не совсем бросать Григория. Когда мы проезжали мимо Морозова, Катков без шапки стоял с швейцаром и хохотал. Ушли они рано. Утром я видел на соседнем дворе мальчиков в праздничных пестрых рубашках, с криком бегающих и влезавших на поленницу за закинутым мячиком; у Бориса и Глеба звонили к обедне. Никола{224}. Прежде так определенно, так радостно, так полно особенного наслаждения звучало название праздников, а теперь? И мне жаль этого, потому что во мне живо и то. Когда-то и каким увижу тебя, Саша?