Андрей Меркулов - В путь за косым дождём Страница 46

Герой Советского Союза, лауреат Государственной премии, заслуженный летчик-испытатель СССР полковник Сергей Николаевич Анохин — невыдуманный герой нашего времени.

Так начиналось катапультирование.

Отстрел лопастей вертолета — теперь прыжок под винт будет возможен.

Гарнаев снова собрался в путь.

Вертолет МИ-6 над огнем.

Внимание! Слив...

Двенадцать тонн воды сбрасывает на пожар вертолет.

Один из первых дирижаблей Цеппелина.

Заслуженный летчик-испытатель СССР Александр Щербаков — более 1000 штопоров за его плечами.

Штабс-капитан Андреади перед перелетом Москва Петербург.

От старых газет до бортжурнала Чкалова вел единый путь порыва в небо.

История стала легендой. Экипаж Громова у мэра Нью-Йорка после перелета через Северный полюс.

Ле-Бурже.

Испытатели Аркадий Богородский, Юрий Гарнаев и Олег Гудков.

Вертолет поднимает тяжелую опору.

Наследники летчиков уходят в космос. Снимок подписан Леоновым еще в год первых полетов по орбите.

Современная авиация.

Она была твоей мечтой. Коля Федоров...

Он всегда помнил, что все начиналось с простых травяных аэродромов.

Турболет — это современный эксперимент для будущего. С тех пор как люди вышли на орбиту Земли, их ждут высоты без предела...

После похорон начальник аэроклуба, старый летчик, выстроил вас всех и сказал:

— Видели, что бывает в нашем деле? Достаточно одной ошибки. Кто не боится авиации, не обязательно разобьется. А кто боится — обязательно. На тех, ктосам уйдет, обиды нет. Так будет лучше. Летчики, шаг вперед!

Ты шагнул вперед и увидел, что строй разделился на летчиков по призванию и на тех, кто просто увлекся внешней романтикой летного дела...

Теперь, в пустынном зале музея, ты снова вспомнил об этом. Временно ты устроился на работу и все ходил в военкомат, но там по-прежнему говорили — ждите. Война росла, и даже мужчинам среднего возраста уже нельзя было избежать армии, а тебе все говорили — ждите. И ты вдруг спросил у меня тихо:

— А если так и не возьмут в авиацию? Простоне успеют?

Мы помолчали. Отвлеченное понятие «фриц» теперь стало таким же реальным, как смерть Батракова, — один за другим в сводках назывались оставленные города. Они были теперь совсем уже близко.

Однажды мы услышали тяжелый гул, в наших переулках задрожали заклеенные стекла. Мы вышли на Садовую и увидели большие танки. Длинной колонной выходили они через Москву на те шоссе, где уже начинался фронт. Откинув люки, танкисты стояли в машинах и, как в последний раз, глядели на провожающий их город, — они знали, что немногим доведется вернуться, — а с тротуаров молча смотрели на проходившие танки старики и дети.

Теперь война пришла в дачное Подмосковье, казалось, до нее можно доехать на электричке, — знакомые названия «Руза», «Дорохове», «Клин» звучали жестко и страшно, и даже ходили слухи, что в самой Москве уже организовано подполье, и было действительно страшно, потому что никто не представлял себе, куда в этой войне можно отступать дальше Москвы. Немцы запасались белыми перчатками для парада на Красной площади, где еще в мае проходила ровными рядами знаменитая Пролетарская дивизия в своих круглых стальных касках. Тяжелой и смутной была эта первая зима войны, и тем, кто пережил ее, никогда не вынуть ее из памяти.

Эта самая тревожная зима прошла, как тяжелая болезнь, и весной мне просто еще не верилось, что не минуло даже года с тех пор, как мы кончили школу и всю ночь ходили вокруг кремлевской стены, — и вот я стою у околицы села Петрищева близ Вереи, куда меня прислали как начинающего корреспондента областного радио, и смотрю на березу, где на ясном и тихом фоне весеннего голубого неба отчетливо видна истлевшая веревка: после казни Зои Космодемьянской немцы запретили ходить вечером между селами и однажды, поймав двух мальчишек, пробиравшихся к тетке за хлебом, повесили их тут же, у дороги. Но не только веревка напоминала о минувшей зиме: в лесах Подмосковья, через которые я прошел, лощины были забиты завязнувшими здесь тупорылыми машинами, и весь апрель из-под снега выходили трупы в темно-зеленой тусклой форме и вместе с ледоходом плыли по Москве-реке — весенние следы зимнего разгрома.

И были еще тревожные зимы, но с каждым годом весна становилась легче. Жизнь начиналась снова. В тесноватом вестибюле издательства «Молодая гвардия» опять читали лирические стихи: сюда приходили на литературное объединение в своих обтрепанных шинелях, с полосками, нашитыми за ранение, Семен Гудзенко, Сергей Наровчатов, Коля Старшинов, Наум Коржавин, Юлия Друнина и Виктор Гончаров; и снова строки Луговского, Твардовского и Пастернака вызывали у нас великие споры, звучавшие как предвестие мирных дней... «А ночь войдет в мой мезонин и, высунувшись в сени, меня наполнит, как кувшин, водою и сиренью...» И однажды я увидел опять, как Москва снова вышла на Садовую — теперь по ней прошли не танки, а нескончаемая колонна пленных, немецкие летчики, награжденные крестами еще за те самые первые дни, удивлялись, что в городе нет следов их работы, и принимали за жертву бомбежки недостроенный театр против Лихова переулка. Жизнь начиналась снова, и в сорок четвертом году я получил от отца письмо о том, что он только что занимался как художник аэросъемкой освобожденного Севастополя с дирижабля «Победа» и с самолетов, которые ему выхлопотал младший брат, инженер-полковник и начальник ремонтных мастерских авиации Черноморского флота, — теперь эти съемки были нужны для будущего восстановления памятников города... Победа пришла окончательно уже на будущий год в мае, вместе с весной, и армия встречала ее в Европе, на развалинах столицы самого зловещего нашествия.

Но ты не дожил до этого дня и даже до первой робкой весны Подмосковья... В январе все еще не хватало самолетов, и тебя призвали в морскую пехоту — в казарме у Хамовнического плаца тебе дали черный бушлат и пояс с морской пряжкой, мы простились с тобой у казарменных ворот, в последний раз по очереди затянулись махоркой, пока газета не прижгла нам пальцы; тебя сразу отправили на Ленинградский фронт, и вскоре мать получила извещение, а потом письмо из части, где ей написали, как ты погиб в атаке. И я — который уже год! — ловлю себя на том, что обращаюсь к тебе как к живому. Когда я вижу белый след за самолетом, мне все кажется, что с тобой можно говорить по-прежнему: война перепутала все, и мне самому не придется за тебя летать, как ты хотел это сделать за меня, но каждый раз, когда я опять берусь за новую книгу, за мной стоят твои несбывшиеся крылья.