Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 47

Обещанию М. П. Мурашева можно было доверять. Ведущий сотрудник «Биржевых ведомостей», он был персоной со связями. «Записные книжки» Блока тех месяцев, когда он, как и Есенин, был сильно удручен предстоящим призывом, пестрят упоминаниями о встречах с Мурашевым, телефонных звонках от Мурашева и к Мурашеву, то обнадеживающих, то тревожных. Еще более надежным было «некоторое покровительство» гвардии полковника Дмитрия Ломана, и все-таки Есенин нервничал. Причем настолько, что, судя по всему, подумывал даже о том, чтобы «пуститься в бега». Как вспоминает М. П. Мурашев, 15 марта 1916 года, придя домой с работы, он застал поэта за своим письменным столом. Сергей Александрович записывал на именных бланках хозяина уже известные нам стихи, набросанные первой рукой еще в Константинове летом 1915 года, когда ему впервые пришла сумасшедшая мысль: «Самдели уйду куда-нибудь»: «Покину хижину мою, Уйду бродягою и вором…»

Обязательный и вездесущий Ломан утопал по горло в неотложных делах, но накануне Пасхи (5 апреля)

Клюев его все-таки изловил и почти что вынудил выписать жавороночку удостоверение под номером 900/556, гласившее: «Дано сие крестьянину Рязанской губ. и уезда Кузьминской волости села Константинова Сергею Александровичу Есенину в том, что он… назначен санитаром в Царскосельский военно-санитарный поезд № 143 ЕЕ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ АЛЕКСАНДРЫ ФЕДОРОВНЫ, а потому прошу направить Есенина в г. Царское Село в мое распоряжение».

Удостоверение, как мы уже знаем, оказалось недействительным, так как по закону не могло быть выдано штатскому лицу. Пришлось призываться на общих основаниях. Клюев, испугавшись, перехитрил самого себя: уговорил Сереженьку явиться на призывной пункт на три дня раньше договоренного с Михаилом Павловичем Мурашевым срока, не 15, а 12 апреля. «Ласковый послушник» послушался и угодил как кур в ощип. Его действительно зачислили «в санитарный резерв», но… в группу ратников II разряда, подлежащих немедленному отправлению на линию фронта (род похоронной команды). Уяснив сие обстоятельство, Клюев бросился в ноги начальнику санитарного поезда Ее Величества императрицы Александры Федоровны:

«Полковнику Ломану

О песенном брате Сергее Есенине моление В настоящее время ему, Есенину, грозит отправка на бранное поле к передовым окопам… Умоляю тебя, милостивый, ради родимой песни и червонного всерусского слова похлопотать о вызове в поезд – вскорости. В желании тебе здравия душевного и телесного остаюсь о песенном брате молельщик

Николай сын Алексеев Клюев».

Моление о песенном брате сработает. Но не сразу. Правильные призывные документы, а также ордер на получение соответствующей экипировки Есенину выдадут только 16 апреля 1916 года И все-таки, думаю, нервничал Есенин не только поэтому… За полгода гостевания в столице у крестьянина села Константинова уже накопился уязвляющий самолюбие опыт общения с окололитературной «знатью». Ему льстили, им любовались, но – как? Как экзотическим экспонатом на очередной выставке модного «Общества возрождения художественной Руси»!

Георгий Иванов, когда до эмигрантского Парижа дошла весть, что Сергей Есенин покончил с собой в ленинградской гостинице «Англетер», вспоминая начало его городской и горькой славы, писал: «Из окон этой гостиницы виден, направо за Исаакием, дворец из черного мрамора – дом Зубовых. Налево, по другую сторону Мойки, высится здание Государственного контроля… В обоих этих домах в предреволюционные годы бился пульс литературно-артистической жизни и в обоих частым гостем бывал Есенин. Не раз, вероятно, сквозь зеркальные окна кабинета графа Валентина Зубова он смотрел на приютившийся на другой стороне площади двухэтажный “Англетер”. Смотрел, читая стихи, кокетничая, как всегда, нарочито мужицкой грубостью непонятных слов:

Пахнет рыхлыми драченами;

У порога в дежке квас,

Над печурками точеными

Тараканы лезут в паз.

Прелестно… Прелестно… Аплодисменты, любезные улыбки – Сергей Александрович, Сережа… Прочтите еще или, еще лучше, спойте. Вы так грациозно поете эти… как их? Частушки… Шелест шелка, запах духов, смешанная русско-парижская болтовня… Рослые лакеи в камзолах и белых чулках разносят чай, шерри-бренди, сладости. И среди всего этого звонкий голос Есенина, как предостережение из другого мира, как ледяной ветерок в душистой оранжерее…»

Есенин конечно же понимал, что для завсегдатаев Зубовских вечеров искусств он всего лишь занятная игрушка. Но среди них были и поэты, и он сильно надеялся, что хотя бы поэты отнесутся к нему как к равному, «без блядской снисходительности». К концу 1915 года Есенин шапочно перезнакомился чуть ли не со всеми питерскими литературными знаменитостями, за одним досадным исключением: ни Гумилеву, ни Ахматовой его все еще не представили. С самим Горьким и то довелось чуток побеседовать, а перед Рождеством председатель неонароднического общества «Страда», известный в ту пору литератор Иероним Иеронимович Ясинский даже свозил его в Пенаты, на смотрины к Репину. Клюева в Пенаты не взяли: при упоминании этого имени смиренный Миколай ярился. То «гнал лихо двуперстным крестом», то плевался, не мог простить великому живописцу картину «Крестный ход в Курской губернии». Из Пенат Есенин вернулся на Черную речку, на дачу к Ясинским. На Фонтанку к Клюеву он ехать отказался. Тут и отпраздновал свое первое городское Рождество. А утром позвонил Клюев. Дескать, сговорился с Гумилевыми, они в Царском и готовы принять. Молоденькая дочь Ясинского Зоя вспоминала, что Есенин, предвкушая эту встречу, почему-то очень волновался, еле дождался назначенного срока. Страшно, мол, увидеть женщину-поэта, которая выносит на люди «сокровенное своей души».

Ахматову, как уже упоминалось, Есенин впервые увидел в Зале Армии и Флота еще в марте 1915 года. На благотворительном концерте в пользу раненых воинов, где она читала стихи, посвященные памяти сгинувшего в «огне войны» юного друга. Четырнадцатилетней гимназистке Нине Берберовой королева Серебряного века показалась эффектной, но не очень-то молодой – «лет под тридцать». Есенин следов возраста конечно же не заметил. И потому что был близорук, и потому, что видел лишь сияние славы и блеск ярко-белого платья… Потом, летом, были разговоры с Лёней Каннегисером о привезенных им в Константиново «Четках», а осенью – и с Клюевым. Обливая тонким ядом «собачью публику», примадонну легендарного подвальчика «Бродячая собака» он почему-то не задевал. А если и задевал, то так, что и не поймешь с лету, хула это или хвала: