Даниил Гранин - Человек не отсюда Страница 47

Однажды его пригласили на слушания в Государственную думу. В своей речи он наговорил немало огорчительного: «Россия сократила свои расходы на науку за десять лет в десять раз. Уровень подготовки школьников опустился ниже уровня церковно-приходских училищ, что были у нас до революции».

Складывается впечатление, что это — «План подготовки рабов, обслуживающих господствующих хозяев, этих рабов учат разве что основам языка хозяев, чтобы они могли понимать приказы».

Мне позвонили из Москвы. Помню, что это была Екатерина Гениева. Попросила приехать, встретиться с Джорджем Соросом, американским миллиардером.

Это оказался невысокий, подтянутый человек средних лет, средне одетый, в очках, средней внешности. Никаких признаков миллиардера. Мы сели втроем, кажется, в ресторане гостиницы «Москва». Катя Гениева переводила. Я ее не знал. Был по-советски насторожен — американский капиталист, вербовать будет? Почему именно меня? Оказалось, Сорос хочет создать в России на свои деньги Фонды помощи культуре — театрам, издательствам, музыке, библиотекам, музеям и т. п. Особенно для провинции, русской глубинки. Не войду ли я в правление? Соблазн рискнуть был велик. Взвешивать опасения и искушения я не хотел. Где наша не пропадала. Я согласился. Перед этим мы организовали «Общество милосердия» в Питере. Благотворительное. Оно успешно поработало года два, пока не рухнуло под развалинами кризиса. Об этом я когда-то написал, не хочу повторяться. Но кроме досады осталось и убеждение, что милосердие, помощь людям придает смысл нашей жизни.

Они сказали, кто еще войдет в правление — Аузан, Рогинский, Салтыков, Раушенбах, Алексеева, Бакланов, несколько прибалтов, кто-то из Сибири. Страна еще была в полном составе.

Питеру решено было иметь отделение Фонда. Специальное помещение, небольшой штат, правление. Фонду дали название «Культурные инициативы». И мы немедленно принялись за работу.

Центральное правление Фонда занималось выдачей грантов. Кому? Режиссерам, художникам, ученым-гуманитариям, музыковедам, историкам… Длинный список специальностей все время пополнялся — этнографы, археологи, краеведы, музейщики.

Гуманитарные науки бедствовали. Естественные тоже. Молодые специалисты не могли осуществлять свои проекты, помыкаются год-другой и уходят в торговлю, в издательства, становятся монтерами, малярами, жить-то надо. Уезжают за границу. Гранты, те, что выдавал Фонд, смогли хоть как-то остановить процесс разрушения нашей культуры.

Фонд соблюдал несколько принципов, предложенных Соросом. Не требовать отчета о результатах, о потраченных деньгах. Благотворительность была основана на полном доверии. И заявки мы не проверяли. Судили на глазок, у каждого из членов правления был круг сведений о просителях, о их возможностях, мнение свое о необходимости поддержки. Как ни удивительно, эта высокая степень доверия, уважения оправдала себя.

Так мы проработали лет семь, с перерывами, и в 1995 году Фонд был преобразован в «Открытое общество» примерно с той же программой. До самого конца существования Фонда я был членом правления. Работа доставляла мне все больше удовлетворения. Тем более что кризис культуры в стране угрожающе возрастал.

Было создано, кажется, 30–50 отделений Фонда в регионах.

История Фонда, к сожалению, не написана, хотя роль его в сохранении памятников, музеев, театров, в издании литературы, учебников достаточно значительна.

В 2004 году Фонд вынужден был закрыться. Сорос заявил, что он уходит из России. Была организована травля его, называли его агентом ЦРУ, его деньги специально выделенными США для антирусской деятельности.

Всего Сорос потратил на помощь нашей культуре, поддержку ученых, художников один миллиард долларов. Решала не сумма, а то, в какой критический момент она появилась.

Теперь оказалось, что Троцкий и Ленин были друзья, что Зиновьев вместе с Лениным скрывался в Разливе в шалаше, что против Хрущева был заговор, что против Ельцина был заговор.

Оказывается, Жданов играл на баяне и поэтому считал для себя возможным поучать Шостаковича. Считался он еще и литературным критиком. Ворошилов занимался художниками и сам не отказывал себе в живописи. Сталин ходил лично в оперу и в театр. В кино они ходили все вместе.

Потери ополченцев в Великой Отечественной войне не подсчитывались. Военно-мемориальный центр Вооруженных сил занимался учетом потерь Красной армии. Ополчение отправилось на фронт через неделю после начала войны, не успев оформить свои списочные составы. Мои комбаты иногда отправляли куда-то сводку потерь, а иногда не отправляли. На то были у них свои соображения. Не было учета потерь у партизан. Учета не было и военнопленных, есть лишь примерные цифры. Пока что историки остановились на общих потерях — 30 миллионов погибших. Страшная цифра эта будет еще уточняться и, очевидно, будет расти, ее все время поправляли, власти хотели бы остановиться на тридцати миллионах. У власти есть удивительное требование к историкам — не надо без конца ворошить прошлое. В том числе и потери. Но чем же должна заниматься история, если ей не дадут ворошить прошлое? Наша власть боится нашего прошлого. Такая была удобная цифра потерь — 7 миллионов. В 1987 году пришлось назвать 20 миллионов. В 2010 году — 30 миллионов. Цифру пытались заморозить, а потери противника увеличивали. Подобное я испытал, получив запрет публиковать в «Блокадной книге», что в годы блокады погибло больше миллиона ленинградцев. Наши начальники хотели, чтоб мы выиграли войну согласно песне: «Малой кровью, могучим ударом!».

На войну они не пошли, ее не посещали, знали ее по песням.

Для «Блокадной книги» цензура потребовала шестьсот тысяч потерь блокадников, ни единицей больше. Цензура говорила: «Мало ли что историки подсчитали, ЦК дало указание категорическое».

Человек знает, что жизнь его коротка. Он хочет продлить ее, ощутить как часть чего-то большего, долгого, что будет после него. Это проявляется по-разному, например, в Европе удивительно трогательно мне было в немецких городках видеть стелы в память жителей, погибших во Второй мировой войне. Нацисты, просто солдаты, все имена их высечены в камне. Мало того, на тех же стелах сохраняются имена солдат, убитых в Первую мировую.

То же самое я видел и во Франции, и в Бельгии, в деревнях, городах, они живут с Историей, со своим прошлым, каким бы оно ни было, не открещиваются от него. Они потомки, они со своими предками. Родной город продлит память о тебе или хорошую, или плохую, это уж твоя забота.