Андрей Фадеев - Воспоминания Страница 47

После хорошего отдыха от дурной дороги и погоды и весьма радушного приема у Кривцова, я отправился в дальнейший путь 11-го марта, чрез Тамбов и Москву и прибыл в Петербург 20-го числа. После свидания с братом, первый мой визит был, само собою разумеется, к Перовскому, который принял меня ни тепло, ни холодно, с обыкновенными официальными фразами. Более приятный прием нашел я у графа Киселева, принявшего меня дружески. Когда я его поблагодарил за рекомендацию меня Государю к определению в губернаторы и присовокупил, что крайне затрудняюсь на этом новом поприще к коему никогда себя не готовил и где, при всех наилучших намерениях, могу делать ошибки и промахи, граф мне возразил: «Ничего, à force cue forger on deviant forgeron! — Но при этом он позабыл, что кузнеца никто не хватает за руки и не бросает их в разные стороны, а действует кузнец свободно, как знает. Потом граф прибавил, что теперь и он очень жалеет, что содействовал назначению моему в губернаторы, без этого, определил бы меня на место Инзова, который по болезни не мог более заниматься. Я ему сказал, что я был бы рад и счастлив этой перемене. Впрочем, от директоров департаментов министерства государственных имуществ и от графа Несельроде я узнал, что он имеет в виду чрез несколько времени перевести меня на место директора одного из его департаментов.

Затем я приступил к разъездам с обязательными визитами ко многим знатным лицам и предержащим властям тогдашнего Петербургского мира, между прочим, к прежнему моему начальнику графу Блудову, принявшему меня очень любезно и с большими комплиментами: к князю Васильчикову, к графам Панину, Канкрину, Бенкендорфу, Строганову и проч. Всеми был принят, как водится, очень приветливо, но Паниным — с обычным ему высокомерием. Более всех мне понравился старик граф Строганов, Григорий Александрович, отец нынешнего воспитателя Наследника[62], а также бывшего Новороссийского генерал-губернатора. Отношения графа ко мне, как к губернатору, начались по поводу возникших тогда заведений детских приютов в губерниях, основаниям и направлениям коих он был, кажется, главным орудием. Но всех его объяснениях по этому предмету проявлялась его прекрасная душа и истинно христианское человеколюбие. Пришлось также часто видеться, прежде по делам и поручениям нашего архиерея Иакова, а потом по установившемуся знакомству, с Московским митрополитом Филаретом, находившимся в то время в Петербурге. Беседа с этим достойным иерархом и замечательно умным человеком всегда доставляли мне большое удовольствие.

Кроме названных лиц, с моим приездом в Петербург, круг моих официальных знакомств еще более увеличился прибавлением всех саратовских помещиков, проживавших в столице, которые заискивали во мне, как в начальнике губернии. Самые выдающиеся из них были: граф Гурьев, Лев Александрович Нарышкин, Кологривов и старушка Лихачева. У Нарышкина я встречал сестру его, графиню Воронцову-Дашкову, обращавшую невольно на себя внимание своим необыкновенно умным, выразительным лицом, воспетую нашим поэтом Лермонтовым, в его известном стихотворении к «портрету». Лихачева олицетворяла своей особой настоящий тип наших старинных бойких барынь, проведших весь свой век среди двора и знати. Многие ее боялись по причине ее острого языка и неотвязчивости, во общество ее, особенно рассказы о прежнем добром, старом времени, были очень интересны и занимательны, так же, как и Кологривовой Прасковьи Юрьевны, урожденной княжны Трубецкой, но первому мужу княгини Гагариной, — старой моей Пензенской знакомки.

Первого февраля я был призван к Государю. Представлялся я один, меня провели в кабинет; кроме Государя и меня никого не было. Его Величество говорил со мною около получаса. Весь разговор состоял, как обыкновенно в таких случаях, почти в одних вопросах, довольно кратких и отрывистых, и моих ответах, в таком же роде. Меня предупредили, чтобы в ответах я не распространялся, но что они должны быть кратки и положительны. Вопросы и замечания Государя относились, само собою разумеется, исключительно к городу Саратову и Саратовской губернии и, сколько припомню, приблизительно заключались в том: каково состояние губернии, каков путь и дороги; не повредит ли бесснежие хлебам; обеспечено ли народное продовольствие; каково дворянство; производятся ли выборы беспристрастно; кто губернский предводитель; предпринимается ли что для улучшения и устройства города Саратова; о снабжении его водою; о раскольниках и Заволжских уездах, и при том со внушением, чтобы отнюдь не допускать в уездах распространения раскола. Государь окончил, объявив мне свое предположение побывать непременно в Саратове и, если будет возможно, то в нынешнем же году.

Затем, дня через два, Киселев мне сказал, что Государь говорил с ним обо мне, и что я имел счастие Его Величеству понравиться, что он остался очень доволен своим разговором со мною, о чем передал и Перовскому. Конечно, мне приятно было слышать милостивый отзыв обо мне Государя, но по существу нашего разговора, кажется, нельзя было заключить обо мне ни худо, ни хорошо.

Впоследствии времени, прочитав в записках Державина и Энгельгардта, как принимала губернаторов Императрица Екатерина II, сколько она имела терпения входить в расспросы самые подробные, посвящала на то по нескольку часов времени, и этим способом ознакомлялась не только с состоянием губернии, но и с качествами и способностями самих губернаторов, я понял, почему Екатерина знала гораздо лучше и Россию и ее местных правителей, нежели ее ближайшие преемники.

Пребывание мое в Петербурге продолжалось до 31-го марта. Я мог бы уехать немного ранее, но мне хотелось остаться до окончания экзаменов моего сына Ростислава, нарочно для этого приехавшего со мною из Саратова. Экзамены сошли совершенно благополучно и производство в офицеры долженствовало вскоре последовать, но я уже не мог этого дожидаться, надобно было возвращаться в губернию. У Перовского в Петербурге я бывал часто и, казалось, как будто он никакого особенного предубеждения против меня не имеет, напротив, пред выездом оказал мне как бы свое благорасположение. Я собирался съездить со всем семейством моим на лето в Одессу. Я чувствовал потребность отдохнуть от многолетних тяжких трудов; хотел известить мою престарелую мать, жившую в Екатеринославе, и повидаться с моей старшей, больной дочерью Еленою (г-жею Ган), которая тоже намеревалась провести лето в Одессе. Я упомянул выше, что она приезжала в начале 1840-го года погостить к нам в Саратов, и что здоровье ее было сильно расстроено. Это приписывали состоянию беременности и надеялись, что с минованием его все пройдет. Но в июле того же года, по рождении сына ее Леонида, не смотря на все предосторожности, Елена как-то простудилась и заболела воспалением легких, повторявшимся несколько раз. Она была при смерти, мы не имели никакой надежды, но милостью Божиею и стараниями доктора Троицкого она понемногу поправилась настолько, что в июне 1841-го года могла возвратиться с детьми к мужу своему, командовавшему артиллерийской батареею в Малороссии. Однако, здоровье дочери, сильно потрясенное, не восстановилось вполне, и она решилась весною этого 1842-го года поехать в Одессу посоветоваться с врачами и полечиться морскими купаниями. Мы тоже имели давно намерение побывать в Одессе, где у нас оставалась деревенька, покинутая почти на произвол судьбы, и условились с дочерью съехаться всем в Одессе, чтобы пожить несколько времени опять вместе. Все эти причины побудили меня просить Перовского о дозволении отправиться в отпуск на несколько месяцев в Одессу. При докладе об этом Государю, он выпросил мне выдачу на путевые издержки двух тысяч рублей серебром.