Виктор Петелин - Алексей Толстой Страница 47

Но выяснилось, что двери «жратвенного храма» — магазина Елисеева — закрыты наглухо и висит на них лаконичная надпись: «Продуктов нет». («И не будет», — приписал кто-то сбоку мелом.) Надпись эта, а в особенности приписка выглядели зловеще. Пищевой аврал, объявленный в тот день в нашем доме, выразился в блинчиках с вареньем и черным кофе. Он никак не разрешил общего недоумения — что же будет завтра.

В это время антрепренер Левидов вел переговоры с Толстым, предлагая концертное турне по Украине (Харьков, Киев, Одесса). На Украине было сытно, в Одессе соблазняло морское купанье и виноград. Толстой уговаривал меня ехать с ним и забрать детей — использовать поездку как летний отдых.

В июле мы выехали всей семьей (исключая Марьяны, оставшейся с матерью) на Курск, где проходила в то время пограничная линия. С нами ехала семья Цейтлиных, возвращавшаяся в Париж. Позднее в своей повести «Ибикус» Толстой описал это путешествие с фотографической точностью и так ярко, что мне прибавить к этому нечего».

Толстой и не предполагал, что, выезжая из Москвы на юг, он надолго покидает ее. Думалось, что эта мера временная, скоро все успокоится, взбаламученное житейское море войдет в свои привычные берега и они вернутся в свою уютную арбатскую квартиру.

И ошибся…

Три дня в набитом «пассажирами сверх всякой возможности» вагоне ехали до Курска. «Весь поезд ругался и грозился. В ночной темноте от него, как от черного кота, сыпались искры. Пролетали ободранные железнодорожные станции с разбитыми окнами, угрюмые села, запустевшие поля, ободранные мужики, пустынные курские степи. Даже в сереньком небе все еще чудилось неразвеянное, кровавое уныние несчастной войны… В Курске пришлось около суток сидеть на вокзале, где среди пассажиров передавались жуткие россказни. Выехали на границу ночью, в теплушках. На каждой станции подолгу дергались, иногда принимались ехать назад, к Курску, причем в теплушках начиналась тихая паника. Наконец на рассвете остановились на границе».

Навсегда запомнятся Толстому эти дни, наполненные необычными переживаниями, встречами, наблюдениями. На крышах вагонов — бабы, мужики. Грязные, пустые, с выбитыми окнами станции. Полусонные люди, бегущие за кипятком на остановках. В Курске, грязном, пыльном, опустевшем, в городском саду случай свел его с губернским комиссаром. В пунцовом галстуке, надушенный, пахнущий «прелью и девками», он сидел с актрисами, искал повода, чтобы похвалиться. Толстой рассказал о своем литературном турне. В гостиницу возвращались вместе поздно вечером. Комиссар постучал в калитку в заборе.

— Кто стучит?

— Я.

— Кто я?

— Губернский чрезвычайный комиссар.

Только отворили, где-то недалеко раздался выстрел.

— Кто стрелял?

— Сторож.

— Схватить его, дурака, к стенке.

Потом, полуобернувшись, сказал Толстому:

— Не хотел бы я быть сейчас на его месте.

Гостиница, куда комиссар привел Толстого и Левидова, была грязной, непроветренной, с железными лестницами. На площадках сидели на стульях зевающие часовые. В номере комиссара тоже было грязно — валялись бумажки, вороха газет. За перегородкой смятая постель, на стульях, на подоконнике разбросано белье. На столе подарки: часы, платки, какие-то коробочки, адреса, два телефона. Он сейчас же предложил прочесть адреса, где его хвалили на все лады, подсовывал статьи, просил прочесть, хвастался. Неожиданно зазвонил телефон. Чувствовалось, что говорили о бесчинствах анархистов.

— Эти, как говорится, сопляки пусть убираются в 48 часов, иначе расстрелять.

«Никаких других мер. Только к стенке», — думал Толстой, ворочаясь на скомканной серой простыне.

Утром Толстой тепло поблагодарил «товарища губернского комиссара», который тут же, подавая с широкой улыбкой обе руки и горделиво откинувшись назад, добавил:

— И чрезвычайный комиссар.

Много странного, необъяснимого было в его поведении. Почему поехал провожать их до вокзала верхом, а проезжая мимо какой-то коляски, зачем-то сорвал с себя фуражку и бросил ее туда? Этот губернский комиссар так заинтересовал Толстого, что он впоследствии справлялся о его судьбе: оказалось, через три дня после их встречи он был расстрелян ЧК.

В романе «Восемнадцатый год» есть эпизодический персонаж — военный комиссар товарищ Бройницкий, окруживший себя уголовным элементом и действовавший как откровенный бандит от имени Советской власти. Возможно, Толстой, работая над этим образом, вспомнил и свою встречу с губернским комиссаром в Курске.

После трудной дороги наконец добрались до Харькова, опьянившего их сытостью и спокойствием. «По улицам ходили — тяжело, вразвалку, — колонны немецких солдат в стальных шлемах. На лихачах проносились потомки древних украинских родов в червоных папахах. Множество дельцов военной формации, в синих шевиотовых костюмах толпились по кофейням, из воздуха делали деньги, гоняли из конца в конец Украины вагоны с аспирином, касторкой, смазочными маслами. В сумерки озарялись ртутным светом облупленные двери кабаре и кино. Гремела музыка из городского сада, на берегу заросшей ряскою реки Нетечи, где кишели, орали, ухали жабы и лягушки, вились туманными змейками двенадцать лихорадок» — таким запомнился Толстому Харьков той поры, описанный в повести «Ибикус».

В шумную Одессу Толстой приехал как раз тогда, когда в «Лондонской» был образован «комитет всероссийского спасения», куда вошли два присяжных поверенных, четыре богача спекулянта и гинеколог. По улицам расхаживали сенегальцы и греки в смешных картузах. А в порту было много иностранных и русских кораблей, готовых к отплытию..

В широкополой писательской шляпе, плотно надетой на раскидистые — в кружок — волосы, Толстой всегда резко приметен на людях. Вот каким вспоминают его современники: «Надменный, замкнутый, нарочито сухой с чужими людьми, не писательского круга — его лицо тогда строго, покатая с четырехугольным лбом голова туго поворачивается на шее, от 8 до 12 вечера может не сказать ни слова: не заметит. Лихоумец, выдумщик, балагур с людьми, ему приятными, людьми, которых приемлет — тогда одним анекдотом может свалить под стол».

Те, кто видел его в это время, отмечают дородность в его фигуре, отчетливое, надолго запоминающееся лицо, непременную улыбку его полнокровного рта.

В записной книжке 1918 года есть запись, относящаяся к его посещению Киева: «Днепр. Прозрачный воздух. Ясно-голубые дали. Белые песчаные острова, низкие, точно ножом срезанные берега. Лодочки рыбаков. Водяные мельницы. Розоватые облака, отраженные в воде. На пароходе большой мужик-слепец кривит рот, поет под гармонию про несчастного солдата. Ночью в дымных облаках — луна. На темном берегу песни, женский смех. Струи воды, скользящие вдоль песка, вдоль мшистых свай конторки».