Вячеслав Козляков - Михаил Федорович Страница 47

Изучение налоговой политики начала 1620-х годов показывает последовательное уменьшение окладов разных сборов, облегчение государственных повинностей. В поморских городах с конца XVI века (не позднее 1588 года) одной из самых серьезных и обременительных служб стала закупка и перевоз сибирских хлебных запасов в Верхотурье на своих подводах. Со 128 (1619/20) года стало возможным часть этого сбора оплачивать деньгами, в 132–133 (1624–1625) годах вместо хлебных запасов платили только деньги, а в 134 (1625/26) году повинность была прекращена и возобновилась только в год начала Смоленской войны в 1632 году. Одновременно были приняты меры к развитию сибирской пашни[190]. В других частях страны в самом начале царствования Михаила Федоровича были приняты меры к восстановлению ямской гоньбы. Грамоты о взимании новых ямских денег известны с декабря 1613 года. В 1618–1620 годах оклад ямских денег был в 800 рублей с большой сохи (в одной сохе — 800 четвертей), потом он стал последовательно понижаться и в 1621 году составил 584 рубля, а в 1622 году достиг 484 рублей, то есть снизился почти наполовину. Такой и даже несколько меньший оклад в 400 рублей с сохи продержался опять только до начала Смоленской войны, когда сборы снова стали расти[191]. Похожая эволюция происходила еще с одним налогом, введенным при Михаиле Федоровиче, — хлебными запасами ратным людям на жалованье. Около 1619–1620 годов устанавливается порядок его уплаты в виде юфтей (двух четвертей, одна — ржи, другая — овса). Одновременно оклад этого налога был уменьшен вдвое, с сохи взималось 200 четвертей ржи и овса или по 2 рубля за юфть. С 1621 года плательщики этого налога стали чаще получать разрешение на уплату его деньгами, а не хлебом, крупами и толокном, как это было раньше, когда уплатить налог в денежной, а не натуральной форме можно было только по особым подписным челобитным. Новый оклад увеличивался только один раз за 20 лет, в 1621/22 году, когда была велика вероятность новой войны с Речью Посполитой. Его резкое повышение произошло уже в конце царствования Михаила Федоровича в 1641–1642 годах[192].

Впрочем, обольщаться относительно понижения окладов не стоит. Даже уменьшенные оклады ямских денег и стрелецкого хлеба были несопоставимы по своей тяжести со старыми повинностями. По словам С. Б. Веселовского, «эти два новые налога раз в десять превосходили старое посадское обложение и раз в двадцать-тридцать — уездное»[193]. По-настоящему новым в экономической жизни Московского государства после возвращения патриарха Филарета стало изменение структуры налогов и повинностей, переход от прямого обложения к косвенному. Произошло замещение двух новых налогов — на содержание ямской гоньбы, а также стрелецкого и казачьего хлеба таможенными и кабацкими сборами. В 1619 году первые занимали около 62 % всех сборов, тогда как в 1626 году их доля снизилась до 18 %. Динамика сборов с таможен и кабаков была противоположной: с 25 % они выросли до 77 %[194].

Таким образом, становится понятнее, за счет чего государство стало «приходить в достоинство», а население богатеть уже в первые несколько лет, а возможно, даже месяцев после возвращения патриарха Филарета. Это отмечали и посторонние наблюдатели. Так, татары, побывавшие около этого времени в Москве, сообщали в Крым, «что ныне богатче люди старово на Москве»[195].

На земском соборе 1619 года была продемонстрирована готовность московского правительства решать самые насущные вопросы, накопившиеся ко времени окончания Смуты. А дальше была проявлена определенная воля в том, чтобы отказаться от своеобразной «запросной» практики, сложившейся в первые годы царствования Михаила Федоровича. Государство стало использовать деньги не как раньше, «для латания дыр» или для предотвращения еще больших военных и территориальных потерь, а как инструмент своей политики и строительства. Цель была проста и очевидна: подготовиться к реваншу в новой войне с Речью Посполитой. Но при этом московское правительство понимало, что населению нужна передышка, и готово было потрудиться, чтобы такую передышку предоставить.

Этому, казалось бы, противоречит решение земского собора 1621 года о подготовке к войне с Речью Посполитой. Но на самом деле война тогда так и не состоялась. Решение собора во многом носило декларативный характер. Заключение перемирия между Московским государством и Польшей вызвало активное неприятие крымского хана, обвинившего царя Михаила Федоровича в нарушении договоренностей и в «недружбе». Царь и патриарх совместно искали выход из создавшегося положения, пытались убедить крымских дипломатов в том, что примирение «ненадолго» и заключено лишь для того, чтобы возвратить из плена царского отца («а учинил государь с королем перемирья не надолго для высвобоженья отца своего, преосвященного митрополита, и бояр, которые были в Польше ото всего государства в послех… а высвободя государь отца своего и бояр, с королем велит опять войну всчать»)[196]. Во многом это соответствовало действительности. Но ведь сил на новую войну у Московского государства в тот момент явно не было! Чтобы предотвратить угрозу татарского похода на Русь, нужно было подтвердить слова делом, и одних «поминков» (подарков) крымскому царю могло не хватить. Потому-то, едва заключив перемирие с Речью Посполитой, Московское государство уже на соборах 1620–1621 годов обсуждало возможность вступления в новую войну с нею.

Еще в 1620 году, видимо, состоялся первый собор, посвященный проблемам русско-польских отношений. Земский же собор 12 октября 1621 года едва не подвел Московское государство к началу военных действий. Собор этот проходил под «присмотром» турецкого посла Фомы Кантакузина, приехавшего для создания коалиции Турции, Крыма и России против Речи Посполитой. Заключение такого союза было и в интересах Швеции, дипломаты которой действовали по известному принципу: враг моего врага — мой друг.

На соборе от имени царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета Никитича была произнесена речь «о неправдах и о крестопреступленье искони вечного врага Московскому государству, полского и литовского Жигимонта короля и сына его Владислава и полских и литовских людей»[197]. Перечисляя проблемы, накопившиеся со времени Деулинского перемирия, говорили о «задорах с литовские стороны» и претензиях соседей на «государевы земли». Новая граница давала широкий простор для всевозможных махинаций: каждая сторона стремилась поставить на спорной земле свои слободы, обещая людям различные льготы. Споры возникали при заведении будных станов и выделке селитры, рыбной ловле на пограничных реках и угодьях в Путивльском, Брянском, Великолукском и Торопецком уездах. По-прежнему, несмотря на возвращение наиболее известных пленников, оставалась нерешенной проблема людей, задержанных в Польше и Литве: «а держат их в неволе и в поруганье».