Илья Фаликов - Евтушенко: Love story Страница 47

Вот сиротство. Его не может успокоить Стена Плача. Он там чужой. Ему душно в «горах Манхэттена». Он не в силах вернуться на родину (с непрописной), которую можно возненавидеть — невозможно разлюбить. Его наиболее сердитые, взрывные стихи созданы здесь, в советское время, и здесь опубликованы. Американские (зарубежные) стихи — взгляд с горы, ходьба по кругу альпийского луга, среди каменных ущелий мирового мегаполиса. Возможно, наивысшее достижение Межирова до отъезда — «Прощание с Юшиным». Загадка: откуда лиризм в поэме, полной яда, ненависти, отчаяния? Каким образом мясник — объект вдохновения, если не обожания? Оттого ли, что тот мясник писал стихи? В «Юшине» автор — поэт у трона материализма.

Это прощение лютому врагу. Тщета вражды. Бессмыслица сущего.

У него была книга «Бормотуха», а могла бы написаться и «Бытовуха». Ведь и тайну Ахматовой он видит как «результат совмещенного взгляда / Изнутри и откуда-то со стороны». Это прежде всего самохарактеристика. Межиров — внучатый символист на акмеистическом субстрате.

Я люблю                черный хлеб,                                     деревянные ложки,                                                                     и миски из глины,И леса под Рязанью,                                    где косами косят грибы.

Тут что ни слово — символ.

В 1988 году произошло несчастье: за полночь под колеса межировской машины попал человек, через некоторое время скончавшийся. Это был известный актер Юрий Гребенщиков. Общественность возмутилась: Межиров уехал с места ДТП. Подробности никого не интересовали. Обструкция достигла предела, оставаться в стране было трудно — через четыре года он уехал в Штаты.

Существует мнение: Межиров после отъезда замолк, выдохся, исчез как поэт. Ошибка. Недавнее высказывание Сергея Гандлевского: «Я к этому поэту всегда относился хорошо, а одно время даже любил. Я не верю, что “Коммунисты, вперед!” — просто паровоз. Все горькое, что можно Межирову сказать, он и сам знает и сказал о себе, а от недавних строчек про американскую негритянскую церковь я завистливо облизнулся…» Это стихотворение называется «Благодаренье». Правда, написано оно еще до отъезда, но предваряет много поздних вещей.

Вашингтон                  даже в пору зимы                                           почему-то купается в зное,Даже в самом разгаре зимы                                          на прямых авеню                                                             почему-то печет,И огромный костел                        уместился в окошке слепом,                                                                небольшоеУместило оконце мое —                                      пламенеющей готики взлет.Далеко от Христа                            этот белый костел,                                                         этот черныйНегритянский, высокий, просторный,Тесный от небывалого столпотвореньяПеред праздником Благодаренья.

Нынче службу впервые отслужит веселыйЧерный ксендз.                       Многонациональны костелы…

Слышу голос, усиленный в меруМикрофоном.                         Повсюду слышнаРечь ксендза —                                  и меня удивляет она:Не царя, не отечество славит,                                                   не веру,А условья парковки машин у костела,                                                  которая категорически запрещена.………………………………………Что вздыхаешь, пришелец, за все благодарный                                        равнинной степной стороне,За которую кровь проливал на войне,                                                 на полынной стерне,Той, которую даже и в самом глубоком унынье,                                                        как запах горчайшей полыни,Разлюбить и забыть не умеешь поныне.Говорок воспаленный Вадима,                                                  Татьяны покатые плечи.Так зачем же, пришлец, душегубки мерещятся,                                                                                 печи?На груди у орла                          геральдический                                          с изображеньем Георгия                                                                                      щит,Но помилуй мя, Боже,                                    как в горле                                                       опять                                                         от полыни горчит!

Плач младенческий                                    в пенье врывается нежно,Потому что в костеле избыток тепла.Между тем               на прямых авеню                                           неожиданно-снежно,Пелена голубая белаИ на зелень газонов                                     не сразу,                                                  но все же легла.Наркоман обливается потом,Но со всеми поет, пританцовывая, —Жизнь погибла земная… Да что там…Обязательно будет иная. И Новая.

Ксендз кончает пастьбу,                                     и счастливое стадоВозвращается с неба на землю,                                          испытывая торжество.Все встают,                   как у нас в СССР, говорят                                                               и поют,                                                      что бояться не надоНичего… ничего…

Надо сказать, в этой вещи странным образом проглядывает нечто евтушенковское: сюжетика прежде всего. Поэтика зарифмованного рассказа.

В общей легенде о Межирове есть эпизод, известный нам в подаче Евтушенко («Александр Межиров», 2010):

Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров.Он свой адрес,                         имя позабыл.Только слово у него в бреду пробрезживало:«Евтушенко».                     Ну а я не пособил.И когда медсестры иззвонились,                                                      спрашивая,что за слово                           и какой это язык,не нью-йоркская,                            а лондонская справочнаядогадалась —                       русский! —                                        в тот же миг.И дежурной русской трубку передали —и она сквозь бред по слогу первомузаиканье Саши поняла, —слава богу, девочка московская,поэтесса Катенька Горбовская,на дежурстве в Лондоне была,через спутник в звездной высотееле разгадав звук:                                 «евт-т-т».Помогло и то, что в мире мешаномтак мог заикаться                                 только Межиров.Жаль, что главную напасть мы не сломили —все спасенья —                          временные в мире.

Пароль? Евтушенко. Единственная зацепка в пропасти немоты.