Сьюзен Зонтаг - В Америке Страница 47

Накануне долгого путешествия в Калифорнию Циприана отправили на день в Вашингтон, в Министерство земледелия, где он набрал целую коробку брошюр о виноградарстве в южной части штата. Безусловно, имело смысл пойти по стопам анахаймских поселенцев, ведь деревня изначально была виноградарской колонией. Но Богдан решил, что из их сорока семи акров (в два раза больше, чем участок, который обрабатывала каждая из первоначальных пятидесяти семей) десять акров нужно выделить под апельсиновую рощу и еще пять — под оливковые деревья. Если у них будет только одна товарная культура, паразиты или неожиданное похолодание могут ее уничтожить. А если культур будет несколько, хотя бы одна из них обязательно принесет урожай.

Пока мужчины, разгуливая по всему поселению или лежа в гамаках, обсуждали порядок осуществления своих планов, единственная задача, не терпевшая отсрочки, — кормление скота и самих себя, — выпадала женщинам. Они не могли подложить сена и овса в кормушку для коров, подсыпать зерна курам, принести ячменя, маиса и клевера лошадям и тем более предложить соседям-виноделам купить у них виноград до тех пор, пока не съедали с наслаждением плотный завтрак. Одним хотелось чаю, другим — кофе, третьим — молока, горячего шоколада или вина; все ели яйца, сваренные тремя или четырьмя различными способами, — а между тем яиц было немного, потому что куры привыкли нести их повсюду, и первыми их часто находили бездомные собаки. Голодная слюна во рту и сведенный от голода желудок — в этом люди и скот были схожи, но первые отличались индивидуальным вкусом, личной историей и бременем непостоянства.

Добывание еды для общины отнимало у женщин большую часть времени. Никто из них не умел как следует готовить, Анела же оказалась совершенно неспособной к ведению домашнего хозяйства, как Марыну и предупреждали. Все ворчали у Марыны за спиной — и выполняли все ее указания по первому же требованию. Ванда расплакалась, когда ей сказали, что она не нужна на кухне, потому что со своими перевязанными руками не принесет никакой пользы еще целую неделю. Данута решила кормить своих троих детей по отдельности. Барбаре поручили пополнять запасы кофе, чая, сахара, бекона, муки и других продуктов питания (которых постоянно оказывалось меньше, чем нужно) и покупать большую часть их дневного рациона, пока они не начнут есть только самостоятельно выращенные овощи, пить собственное вино и жарить собственную домашнюю птицу (каждому из них уже приходилось гоняться с топором за курицей или индейкой и с пустыми руками возвращаться в кухню). Их охотник, Рышард, привозил черных кроликов и куропаток из утренних прогулок верхом в предгорья. Если в кухне была Марына, он задерживался на минуту и незаметно засовывал листок бумаги в карман ее фартука… стихотворение или отрывок из рассказа; на одном из них было просто написано: «Можно рассказать вам свой сон?» В Польше она принимала от Рышарда эти знаки внимания как должное — как часть общей лести; здесь же, когда она мучительно пыталась совладать с оладьями или омлетом, они просто отвлекали ее. Однажды она подняла голову и увидела, что он стоит в дверях и смотрит на нее. Почти театральным жестом утерев пот со лба голой рукой, она насмешливо улыбнулась.

— Или заходи и помогай, — сказала она, — или возвращайся в сарай и пиши.

Стряпню еще рано было доверять Анеле, которая отчаянно старалась угодить Марыне, но оказалась не способной ни на что, кроме пения старинных заунывных гимнов, посвященных Мадонне и Польше. На кухне и так уже было тесно, и Анела только путалась под ногами. Марына спокойно отправила ее поиграть с Петром и девочками. Тогда, без всякого приглашения, певческую «эстафету» перехватила Барбара. Она выучила одну-единственную английскую песню — «Суони-Ривер»[48] — и все время пела ее. Марыну выводил из себя не смешной акцент (кстати, довольно слабый), а сама песня. Они жили в западной части Америки, а Барбара завывала своим неблагозвучным голосом о какой-то речке на востоке или, возможно, на юге (Марына смутно представляла, где именно), которой она, Барбара, никогда не видела и не увидит. Правда, Марына не могла предложить взамен ни одной песни о могучем Тихом океане, не говоря уже об их маленькой речушке Санта-Ана. Но все равно считала эту песню дерзостью и неуважением к тому месту, где они находились, да и к самому богу Географии.

Так где же они находились?

Очень далеко… но далеко отчего? Было бы слишком малодушно, даже нечестно, утверждать: от Европы, от Польши. Ведь то же самое можно сказать о любом месте в Америке. Лучше считать, что находишься далеко от какого-то американского населенного пункта — например, единственного настоящего города в штате (и самого крупного к западу от Миссисипи) с населением триста тысяч человек, процветающими театрами и кучкой польских эмигрантов — в основном семей, бежавших сюда после неудачных восстаний 1830 и 1863 годов. Да, они жили далеко от Сан-Франциско. Этот маленький Анахайм с населением в два раза меньшим, чем в Закопане, не представлял собой ровным счетом ничего. Однако его трудно назвать примитивным. Или деревней в их понимании, где люди жили с незапамятных времен. Это было место, которое люди выбрали сами, вырвали его из небытия и усердно развивали, — современная деревня.

И все это казалось очень американским (насколько вновь прибывшие понимали свою новую страну), даже несмотря на то, что иногда они не чувствовали себя в Америке. Они говорили по-польски между собой и по-немецки — с соседями, что служило несомненным преимуществом для таких людей, как Александер, которому было трудно выучить английский. Но казалось весьма странным, что, преодолев такое громадное расстояние, они все еще разговаривали на языке одного из своих завоевателей. Но в этом, как указывал Богдан, тоже заключалась Америка, эта необычная, возможно даже, самая необычная страна, принимающая все европейские национальности; к тому же (вставил Рышард, который начал изучать испанский) английский не был языком коренного населения Калифорнии.

Они представляли себе сонную земледельческую коммуну. А увидели город в миниатюре с сетью улиц, где кипела бурная деятельность. Заканчивался сбор винограда, и деревня кишела рабочими, которые собирали урожай и давили сок. Некоторые из них были мексиканцами, они выполняли почти всю грязную работу и жили в собственном селении, расположенном неподалеку. Большинство же были индейцами-кауилья, которые спускались с диких гор Сан-Бернардино только во время уборки урожая и становились лагерем за живой ивовой изгородью, окружающей деревню, ночевали в палатках или на грудах сыромятных шкур под открытым небом. Индейцы и мексиканцы обычно состязались, кто больше выпьет, но мексиканцы неожиданно выходили из игры и отправлялись выкрикивать комплименты немецким девушкам, которые прогуливались в сопровождении своих хмурых отцов и братьев, или разжигали костер посреди Лимонной улицы и танцевали болеро. Индейцы наблюдали за ними с одной стороны, а немцы — с другой. Потом немцы уходили спать, а сборщики винограда продолжали пировать на улицах их города.