Юрий Сушко - Любимая женщина Альберта Эйнштейна Страница 47

Благодаря моим выпадам в адрес немыслимой политики количество корреспонденции в мой адрес резко увеличилось. Эта политика пачкает чистых, а запачканных делает опасными...

Устройство для чистки трубок я использую экономно, так что его должно хватить до моей смерти... Господин Михайлов еще не был у меня. Надеюсь, что на меня не наложили табу (никогда об этом не узнаешь).

С наилучшими пожеланиями. Целую. Если получишь это письмо, пошли к черту тех, кто пытался его скрыть. Твой А.Э.».

МОСКВА, 1946

По возвращении на родину Коненков, словно наверстывая упущенное, принялся много ездить по стране. Побывал в родных местах, на Смоленщине, потом наведался в Карелию, побродил по Михайловскому, Ясной Поляне. Он занимал себя работой, был весь в трудах, изваял памятники Пушкину, Льву Толстому, Сурикову, Неждановой. Ростовчане – вот молодцы! – таки установили его монумент Стеньке Разину... Сергей Тимофеевич был всеяден, с удовольствием работал с любым материалом – будь то бронза, мрамор, гипс, дерево или терракота... Ему льстило, что знатоки называли его искусство живым мостом от великих мастеров эпохи Возрождения до наших дней.

К патриарху тянулись молодые скульпторы и художники. Он давал им не только профессиональные, но и духовные уроки. В мастерской Коненкова частенько бывали будущие российские знаменитости Эрнст Неизвестный, Вячеслав Клыков, Зураб Церетели... Неизвестный считал, что Коненков наряду с Врубелем – наиболее мужское, брутальное проявление авангарда Серебряного века искусства России.

Скульптору Юрию Чернову иногда казалось, что Коненков воспринимал самого себя едва ли не божеством. И имел к тому основания. Чернов говорил, что Коненков был прекрасен. Как святой, пророк, евангелист, который говорит нам: я создал карту мира и прогресса. Сам себя он видел так: скульптор Сергей Коненков стоит на высокой горе, а весь мир вращается вокруг него. Возможно, ему казалось, что он никогда не умрет. Молодежь подкупали чудачества старого мастера. Он принимал посетителей, сидя в кресле, рядом с «арфой мира». Это была сложная деревянная конструкция с металлическими струнами и круглыми барабанами. В нужный момент он командовал: «Коля, давай», и подручный Коля начинал крутить эти барабаны, раздавался какой-то космический звук, а сам мастер мощным (даже в преклонном возрасте) голосом начинал песнопение: «Приди, Пророк, приди, Пророк!..» У слушателей мороз шел по коже. А Коненков стоял в центре этой композиции с развевающейся седой бородой и горящими глазами...

Прочитав очередное письмо из безумно далекой теперь Америки, Маргарита Ивановна решила не тянуть с ответом и отправилась на Центральный телеграф, благо он был рядом, тут же, на Горького. В операционном зале она присела у длинного стола, взяла бланк и, царапая тупым пером бумагу, быстро сочинила нежно-благодарственную телеграмму своему «Аль». Подала текст в окошко, телеграфистка нахмурилась, увидев необычный адрес: «Принстон, штат Нью-Джерси, США...», и подозрительно, с сомнением посмотрела на Коненкову. А Маргарита, впомнив совет Эйнштейна, мысленно послала к черту всех, кто попытается мешать их переписке, и все прошло более-менее благополучно, без лишних объяснений...

Потом, уже дома, долго сочиняла пространное послание Альбертлю с описанием своих душевных переживаний, милых житейских деталей.

ПРИНСТОН, март 1946

Как правило, до института Эйнштейн добирался пешком. Полчаса ходу, сущая ерунда. Прогулки доставляли ему такое удовольствие. Выходя из дома, он сворачивал на тенистую аллею, которая лежала между рощами и лугами. Поляны перемежались зарослями орешника, платанов, кленов и лип. Здесь было много и фруктовых деревьев, особенно яблонь. И осенью, идя привычной дорогой, он собирал в траве опавшие краснощекие яблочки, которыми потом угощал институтских коллег. Парочку обязательно припрятывал в карманы – для двух единственных оставшихся рядом с ним женщин – Элен и Маргот (увы, не той, заокеанской дамы сердца, а своей падчерицы).

В Принстоне фигура Эйнштейна, бредущего от его дома к институту и обратно, была настолько привычной и легкоузнаваемой, что местные жители принимали ее чуть ли не как обязательную часть пейзажа. Но тем не менее всякий раз принстонцы смотрели на него с обожанием, жадными, любопытными глазами, как на небожителя, спустившегося к ним. Ему нравилась песенка, которую распевали студенты:

Кто в математике силен

И в интегралы кто влюблен,

Кто воду пьет, а не рейнвейн,

Для тех пример – наш Аль Эйнштейн!

Справившись со своими формальными делами, Эйнштейн решил не задерживаться в институте и вернулся домой, на Мерсер-стрит.

В своем кабинете на втором этаже он чувствовал себя уютно и безопасно, как в надежной скорлупе. С облегчением опустившись в кресло у рабочего стола, Эйнштейн взял несколько листов бумаги, ручку и, по привычке держа бумагу на колене, принялся сочинять давно просроченные ответы на письма знакомых, мало знакомых и совершенно посторонних людей. Закончив очередное послание, он опускал листок просто на пол, рядом с креслом. Потом, все потом...

Вот же странное письмо от 19-летнего парня, студента Рутгерского университета. Парень, конечно, маялся вечными вопросами: «Моя проблема состоит вот в чем: какова цель жизни человека на Земле?.. Серьезно, сэр, я даже не знаю, зачем хожу в колледж изучать инженерное дело... Не нужно недомолвок. Если вам кажется, что я свихнулся, скажите прямо».

«Ну что ему ответить? Что посоветуете, друзья? – Эйнштейн обвел глазами портреты, украшающие стены кабинета: Ганди, Фарадея, Максвелла... – Храните молчание? Спасибо. Тогда отвечу этому парню сам. Слушай меня, парень:

«На меня произвела впечатление искренность вашего стремления найти цель жизни человека и человечества. Но, по-моему, на вопрос, поставленный таким образом, невозможно дать разумный ответ. Когда мы говорим о цели какого-нибудь поступка, мы имеем в виду простой вопрос: какое желание будет удовлетворено данным поступком или его последствиями или какие нежелательные последствия будут предотвращены? Разумеется, мы можем осмысленно говорить о цели поступка с точки зрения общества, к которому принадлежит индивидуум...»

Он поймал себя на мысли, что повторяет в своих наставлениях Тагора. Усмехнулся и продолжил: «Цель поступка в таких случаях имеет отношение – по крайней мере, косвенное – к исполнению желаний тех лиц, которые составляют общество...

И все же мы чувствуем разумность и важность вопроса – как прожить свою жизнь? На мой взгляд, ответ таков: удовлетворение чаяний и нужд всех людей, насколько это достижимо, и стремление к гармонии человеческих отношений. Для этого необходимо сознательное мышление и самовоспитание. Бесспорно, просвещенные греки и древние мудрецы Востока достигли в этой важнейшей области значительно больше того, что излагается в школьных и университетских программах».