Татьяна Андреева - Прощай ХХ век (Память сердца) Страница 47

Оказалось, что девочка была брошена на старенькую бабушку матерью, вышедшей замуж во второй раз и уехавшей жить в другую деревню. Бабушка жила в крохотной пристройке к конюшне, где всю площадь на земляном полу занимала грязная русская печка, а на стенках висели подпруги, вожжи, ободья и хлысты. Ни стола, ни стула там не было. Подслеповатая и больная бабушка практически жила в жерле печи, там она готовила нехитрую еду, отдыхала и спала. А внучка жила на печке, там она ела, если было что есть, делала уроки и спала. Когда я увидела все это, мне чуть дурно не стало — на дворе был 1968 год, в городе работало телевидение, Юрий Гагарин уже слетал в космос, а здесь — такая нищета и горе! Мы с медсестрой стали навещать Зину в интернате, а месяца через три, когда волосы ее немного отросли, я бритвой, как тогда было модно, придала ее прическе современный вид, и ей завидовала вся школа. С этого началась моя дружба с 6 «Б» классом, и мы друг друга не подводили до самого моего отъезда из Тарноги. Читая все это, можно подумать, что жизнь моя была заполнена только работой, но это не так. По выходным мы с Гелей заходили за Люсей или встречались с ней в доме культуры и шли вместе в кино. Иногда мы собирались на танцы или в гости.

Правда, в гости я ходить не любила, потому что на праздники, именины, свадьбы и рождение детей тарножане традиционно закупали не меньше ящика водки. Отказываться от угощения было не принято, это обижало хозяев. Так что, побывав на одном таком празднестве, я предпочитала посиделки в узком кругу молодых учителей, где пили не допьяна, танцевали и пели.

Пили в Тарноге, к сожалению, уже тогда много. Пили водку, немного вина, а весной на Пасху все варили домашнее пиво и пили его не меньше недели. Тогда стояла вся работа, и ничего поделать с этим было нельзя — традиция! Надо сказать, что такого вкусного пива мне нигде больше не доводилось попробовать, даже в признанной стране пивоварения, Чехословакии. Местное пиво было густое, темное, сладкое на вкус и очень крепкое. Мне достаточно было одного стакана, чтобы захмелеть. Водка, как всегда, была причиной почти всех несчастий, болезней, побоев и насилия в семьях. С этим мне тоже предстояло познакомиться. На одном из первых моих родительских собраний молодая женщина упала в обморок. Ее, бледную и холодную, сразу как-то отяжелевшую, вынесли в коридор и положили до прихода врача на стол. Врач, осмотрев больную и, сделав ей укол, от которого она пришла в себя, шепотом сообщил мне, что эта женщина недавно перенесла аборт, и сразу же вышла на работу. А была она скотницей, то есть постоянно таскала тяжелые мешки с кормами, сено и тому подобное. «Как вы думаете, сколько всего абортов сделала эта совсем молодая женщина?», спросил он меня. И сам же ответил на свой вопрос: «Двадцать пять! Как она еще жива, непонятно! И все из-за того, что муж пьет, бьет и делает ей детей в пьяном виде». Глядя на некоторые изможденные лица матерей моих шестиклассников, я понимала, что не одна она живет такой дикой и мучительной жизнью, но чем я могла им помочь? Ни знаний, ни жизненного опыта у меня не было, и что бы я им ни говорила, слова мои не могли на них подействовать. Что было у них в жизни? Бедность и непосильная работа. Сочувствуя этим людям всем сердцем, для себя я хотела другой жизни.

Однако свои чувства и планы я держала при себе и не обсуждала их даже с ближайшими подругами. Тем интереснее было наблюдать за жизнью окружающих меня людей. В таком физически небольшом пространстве, как Тарнога, не могли укрыться чувства и отношения наиболее ярких и известных личностей. Это я поняла позже, а тогда меня просто поражало количество любовных романов, развивавшихся на глазах у всех, бурное проявление чувств, страстей и драматических развязок в среде учителей, врачей и других публичных людей. И это были, главным образом, не юноши и девушки, а вполне зрелые сорокалетние и старше мужчины и женщины. Молодежь, конечно, тоже не отставала, но здесь отношения не были таким напряженно-страстными и почти по-шекспировски обреченными.

Но вот, уже прошла дождливая осень, обнажились деревья, от воды стволы сосен в бору стали красновато-коричневыми. Мокрый песок под ногами смешивался с опавшими сосновыми иглами и шишками. Дни становились все короче, вечерами близкое черное небо переливалось россыпью звезд, и стало заметно холоднее. В ноябре выпал первый снег, да так и остался лежать до конца апреля. Начались студенческие каникулы, и ко мне приехали в гости брат Шура и неизменный Славка Попов, посмотреть, как я устроилась и как складывается мое житье-бытье. Они появились внезапно, прибыв в школу прямо с самолета. Как же мы с Гелей радовались! Наша хозяйка по этому случаю напекла несъедобных пирогов, но мы их ели, болтали и хохотали от души. Заняться ребятам было особенно нечем, поэтому они, как прилетели, так быстренько и улетели, оставив у нашей хозяйки неизгладимые впечатления, от веселой болтовни и песен под гитару. Хозяйка Валя, несмотря на немногословность, умела смотреть в корень и давать сногсшибательные характеристики людям. Не знаю, что она говорила обо мне, но Гелю называла «трехшерстной», за то, что крашеная Гелина головка была местами светлее, местами темнее, а где и рыжиной отдавала. Про юркого и вездесущего Славку она сказала, что «у этого и на ж…е глаза есть!» Причем, эта характеристика была ему дана без юмора и с большим уважением, поскольку слово на букву «ж» было и является в Тарноге вполне обиходным, и входящим в речевую норму, то есть так может каждый сказать и это никого не обидит.

Восторг и удивление вызывали у меня женские имена, ранее не встречавшиеся мне нигде, здесь же звучавшие привычно и обыденно. Например, среди учителей были женщины с именами, Аполлинария и Евлампия, а среди женщин старшего поколения — Текуса и Хариесса! Оказалось, что все эти имена взяты из Святцев и имеют греческие корни. Вековая обособленность тарногского края помогла сохранить самобытность языка, его древнерусскую основу. Например, как-то раз, проходя мимо двух разговаривающих женщин, я слышала такой монолог: «Лони ходила под угор губину сбирать, да ницево не насбирала», где слово «лони» означает прошлым летом, «угор» — холм, а «губина» — грибы для засолки, такие как волнушки, путники и грузди. И в самом деле, край волнушки, или груздя похож на вывернутую губу! Вообще о местном наречии можно отдельную книгу написать, но это не входит в мои планы.

Зима наступила, как всегда, неожиданно и заявила о себе снегопадами и холодами. Бесконечно идущий снег скрадывал резкие звуки, и жизнь вокруг как будто замерла. Однако вскоре ударили морозы, каких я себе и представить не могла. Дни стояли солнечные, от белого снега и небесной синевы глаза слезились. Деревья в бору заиндевели, снег скрипел под ногами, а вечерами, когда я в темноте возвращалась из школы домой, с противоположного берега Кокшеньги из леса доносилось уханье совы. Ночью температура падала до пятидесяти трех градусов, а днем до сорока восьми — пятидесяти градусов мороза! Каучуковая подошва моих английских сапог лопнула поперек следа, и ноги стали не только мерзнуть, но и промокать. Пальтишко еще позволяло быстро добежать до школы, но ноги теряли чувствительность где-то на половине пути. Гелины австрийские замшевые сапожки на шпильке хоть и не лопнули, но тепло тоже не держали. Спасла нас наша дорогая хозяйка, она выдала нам по паре валенок и по большому платку, чтобы можно было закрывать от стужи лицо. Такой холод стоял почти весь конец декабря и первые недели января. Я сумела пережить морозы без потерь, если не считать навсегда загубленных сапог. А вот Геля пострадала, она отморозила свой тонкий точеный носик и щеки, на которых долго оставались черные круглые пятнышки, омертвевшей кожи. Их нельзя было трогать, было больно, и пришлось ждать, пока под ними не вырастет тонкая розовая кожица, как после ожога, и они сами собой не отвалятся.