Юрий Владимиров - В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945 Страница 48

После ужина ко мне зашла вся шестерка пленных, которая утром выносила парашу, чтобы выразить мне сочувствие и поблагодарить за то, что я их не выдал фельдфебелю. А Снопков горько пошутил, что я «в условиях неволи героически отметил Международный женский день 8-го Марта». В общем, все происшедшее со мной укрепило мой авторитет среди товарищей.

Утром 9 марта после поверки и отправки пленных на работу фельдфебель распорядился, чтобы я отправился в город в качестве переводчика со Снопковым к стоматологу. Он попросил передать Михаилу Ивановичу, чтобы тот хорошо помылся, привел в порядок свою одежду и обувь. Сопровождать нас в городе было поручено конвоиру – старшему ефрейтору Михаэлю Шлихту, направленному в наш лагерь для прохождения дальнейшей службы после госпиталя.

Часам к десяти мы тронулись в путь – зашагали в город вверх по Казарменной улице. При этом, как положено, я и Снопков шли по мостовой, а Шлихт с винтовкой – по правому тротуару. Для меня и Михаила Ивановича это короткое «путешествие» стало первой почти свободной – без нахождения в строю – прогулкой по немецкому городу. И все в нем было нам интересно: и редкие прохожие, и начинающие расцветать незнакомые деревья, и чистота вокруг. Люди, останавливаясь, смотрели на нас, но заговаривали только с конвоиром.

Стоматолог жил с семьей в собственном красивом двухэтажном особняке, на первом этаже которого был зубоврачебный кабинет с обставленной комнатой ожидания. После осмотра рта Снопкова стало ясно – зуб надо удалить, что врач и сделал совсем не больно для пациента. Мы поблагодарили стоматолога, а Шлихт рассказал ему о порядке оплаты. Снопков был несказанно рад удалению зуба, уже давно не дававшего ему покоя. Он сказал мне, что два дня назад он намеревался просить сделать эту операцию двух лагерных… сапожников – Бердникова и Дудникова. Они уже не раз благополучно вытаскивали сапожными клещами больные зубы пленным, конечно без всякого обезболивания, но с дезинфекцией инструмента ацетоном, выдаваемым для разведения сапожного клея. Фельдфебель впервые отправил со мной пленного к немецкому стоматологу, но позже я еще несколько раз водил к нему товарищей вытаскивать и пломбировать зубы.

…Кстати, с обоими сапожниками, имевшими одинаковые немецкие клички Шустер, то есть Сапожник, я нередко общался в свободное время. Старший из них – Петр Романович Бердников – был уроженцем села Верхние Карачары Воронежской области и председателем местного колхоза, а Василий Иванович Дудников – москвичом, который в 1937 году работал прорабом при перемещении здания Московского Совета на улице Горького (ныне Тверская, 13). Оба были очень добродушными людьми и отличными рассказчиками. Кроме сапожных работ, они еще умели хорошо стричь волосы ножницами.

На обратном пути от стоматолога конвоир неожиданно попросил меня остановиться и посидеть на скамейке, наслаждаясь свежим воздухом и солнцем. Пока мы отдыхали, конвоир рассказал нам о себе. Родом он был из деревни недалеко от Каменца. В конце июля 1941 года в каком-то городке в Белоруссии он гулял в компании своих солдат с местными молодыми женщинами. Сильно запьянев, он потащился с одной из них в укромное местечко. Однако это кончилось для него очень печально: девушка незаметно сняла с его ремня штык и всадила его почти в сердце. Прошло много времени, пока товарищи хватились его и нашли уже без сознания. Почти два года ему пришлось пролежать в госпиталях. Он понимал, что во всех бедах виноват сам и Бог его наказал.

Этот охранник неизменно хорошо относился к пленным, и ему дали кличку Миша, чем он был очень доволен… А фельдфебель, как и обещал, освободил меня от всяких полицейских функций.

…В один из воскресных дней я по приглашению Миши Федерякина побывал в лагерной кухне. Миша показал мне имевшееся там кухонное оборудование, включая котлы с электронагревом, и различный инвентарь. Специальными ножами помощники Миши чистили кольраби, брюкву и картофель и резали лук, а в другой комнате занимались мясом, мукой и еще чем-то. Почти до конца плена на кухне работали пять человек: житель украинского села Александровка Огиенко Алексей Никонович (его прозвища Алекс и Толстяк), благополучно вернувшийся домой из плена; зарегистрировавшийся Сорокиным выходец из деревни Зазыблино Смоленской области Маленков Иван (по прозвищу Иван Маленький); Дмитрий Львов, о котором я ничего не знал; житель Кировской области Соколов Иван (прозвища – Вятский и Идёте из-за его вятского акцента); и Гудовичев Анатолий Михайлович, проживавший в городе химиков Дзержинске Горьковской (ныне Нижегородской) области, получивший прозвище Косолапый за то, что двигался как увалень.

К перечисленным товарищам хочется еще добавить жителя Архангельска Ивана Андреевича Уварова, по прозвищу Малютка, работавшего на кухне и в столовой для немецких военнослужащих. Он был хорош собой, немного говорил по-немецки и очень нравился немецким поварихам, официанткам и другим немкам. Однажды Иван принес нам попробовать деликатесный суп, приготовленный немецкими поварами для своих офицеров, сваренный из… пльзенского пива с добавлением небольшого количества муки и ягод необычной, черной бузины. Но этот немного пенистый сладковато-горький суп вовсе мне не понравился.

Мимо нас в свою столовую и на работу во главе с хозяином огородов проходили пять русских женщин. Их привезли из Курской области. Старшую, лет тридцати, и младшую, лет шестнадцати, звали Анями, точнее – Аня большая и Аня маленькая, а еще одну – лет семнадцати с симпатичным личиком – Зиной. Четвертой, очень скромной и с болезненным лицом, была Лида, лет двадцати пяти. Пятая – Надя, тоже лет двадцати пяти, обладала статной фигурой, большой грудью и вызывающей походкой. Увидев ее, даже наш пожилой и толстый фельдфебель Хебештрайт, а тем более его более молодые подчиненные и иные немецкие военнослужащие начинали цокать языком и потирать ладони. Многие завидовали хозяину огородов, думая, что он обладает этой женщиной, которой пленные дали прозвище Зверь-баба. Он резко менялся в лице и раздражался, когда при нем кто-то из пленных начинал разговаривать с подчиненными ему девушками.

После рабочего дня и по воскресеньям все девушки распоряжались своим временем свободно. Охраны у них, в отличие от нас, военнопленных, не было. За работу они регулярно получали зарплату немецкими марками, которые тратили главным образом на одежду.

Март подошел к концу, погода становилась все теплее и теплее. Благодаря тому, что для меня условия жизни стали значительно лучше, чем раньше в Шталаге IVB, нормы питания были несколько больше, я начал понемногу набираться сил и поправляться, приобретая внешность нормального человека. Иногда мне удавалось получить поесть что-то дополнительно – от повара Миши, от Никиты Рыжего, от сорба Николая и от пленных, находившихся на «выгодной» работе. Кроме того, в соответствии со своей «должностью» я пока не привлекался к тяжелым физическим работам. К весне оживились и мои соседи. Полицаю приглянулась семнадцатилетняя Зина, о чем он дал ей знать в длинном, красиво изложенном письме, которое предварительно показал мне. Но так как Федя и Зина не могли часто разговаривать друг с другом и сблизиться из-за постоянной опеки над девушками их хозяина, то Федя стал писать Зине длинные письма каждый день. Но Зина отвечала ему редкими и короткими записками, так как была малообразованной и к тому же в любовных делах не имела никакого опыта. Однако скоро Федю отправили в другую рабочую команду. Накануне отъезда он сказал мне, что хозяин огородов, узнав об этой переписке, пожаловался фельдфебелю. Так что, возможно, Федю отослали «от греха подальше».