Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918 Страница 48

Я ясно помню самый первый случай. Наш госпиталь был еще пуст. В тот день я дежурила, читала книгу. Вбежал санитар:

– Сестра, быстрее идите в приемный покой! Там двое пациентов на носилках. Один, солдаты говорят, очень тяжело ранен.

В приемном покое рядом стояли двое носилок. Четыре солдата, которые принесли их, стояли, переминаясь с ноги на ногу и теребя в руках фуражки.

– Что случилось? – спросила я их, наклоняясь над одним из раненых. Он был без сознания, с лицом ужасного желтоватого оттенка. Другой человек был в сознании, он стонал.

– Мы служим в обозе, сестра. Над нами пролетел самолет, и лошади понесли. Вот этот упал с повозки, и колеса переехали ему грудь, – ответил один из солдат.

Я пощупала пульс того, который был без сознания. Биение его было очень слабым. Я испугалась.

– Бегите за доктором, – сказала я санитару, – и скажите в перевязочной, чтобы мне принесли камфару и шприц.

Раненый начал задыхаться, и на его губах появилась кровь. Я не знала, что делать. Расстегнув ему воротник, я просунула руку ему под плечи и немного приподняла его. Он перестал задыхаться, его голова тяжело упала мне на руку, а глаза слегка приоткрылись. Когда пришел врач, раненый был уже мертв. Я высвободила руку и с большим трудом встала на ноги, колени у меня сильно дрожали.

– Пойдите выпейте чего-нибудь, – посоветовал мне доктор, улыбаясь.

Едва передвигая ноги, я вышла из комнаты. Меня трясло. Впервые в жизни я столкнулась со смертью лицом к лицу.

Мой следующий пациент оказался совершенно другим. Солдатские палаты были заполнены до отказа, а офицерские еще стояли пустыми. Нашим первым офицером стал очень молодой поручик с воспалением надкостницы после контузии.

Я впервые увидела его на следующее после поступления утро. Я вошла в комнату, где он лежал. Ему было запрещено вставать, и я должна была заняться его утренним туалетом. Я все еще чувствовала некоторую скованность в присутствии больных и, чтобы скрыть это, пожелала ему доброго утра необычно жизнерадостно и бодро. Его ответ был несколько угрюм. Я принесла тазик, поставила его на постель, налила в него воды и, держа в руках мыло и полотенце, предложила ему умыться. Он молча следил за моими движениями, как мне показалось, с враждебностью.

– Я не хочу умываться, – с раздражением заявил он. – Это ваша работа, и вы должны ее выполнять.

Довольно удивленная, я выполнила свои обязанности, не говоря ни слова. Молчание вскоре наскучило ему, и он попытался завязать разговор. Не зная точно, как следует себя вести, я решила отвечать очень кратко. Заметив это, он предпринял попытку помешать мне неловкими движениями, наблюдая в то же время за выражением моего лица. Когда он увидел, что это не выводит меня из себя, то начал задавать вопросы:

– Сестра, что вы будете делать потом?

– Я принесу вам чай или кофе – как вы пожелаете, а затем пойду в перевязочную.

– А вы не хотите остаться со мной? Одному так скучно.

– Нет, я не могу остаться с вами, – ответила я.

– Почему же? Я ведь тоже пациент.

– Потому что у меня много дел, а также потому, что вы не умеете себя вести, – сказала я ему, изо всех сил стараясь не рассмеяться. – Чего вы хотите, чаю или кофе?

Я стояла у двери в другом конце комнаты. Внезапно он швырнул в меня полотенце и мыло, которые я забыла на постели. Его юное лицо с едва пробивающейся бородкой было искажено забавным детским гневом.

– Если вам что-то понадобится, позовите санитара, который сидит у двери в холл, – холодно сказала я, подобрав мыло и полотенце и выходя из комнаты, как мне казалось, с чувством собственного достоинства.

В течение всего того дня он посылал за мной санитара по самым разным поводам, но я к нему не приходила. К вечеру поступила группа раненых офицеров-гвардейцев. Некоторые из них знали меня. Обработав их раны и переодев в больничную одежду, я поместила их в палату и пошла ужинать.

Мы еще сидели за столом, когда санитар с верхнего этажа пришел доложить, что у моего поручика истерика. Я сразу же поняла, что случилось. Вероятно, офицеры рассказали ему, кто я такая.

Я вошла в палату и встала рядом с его кроватью. Он лежал на животе лицом в подушку и отчаянно рыдал. Я положила ему руку на голову и весело сказала:

– Ну-ну, перестаньте сейчас же, все хорошо. Я на вас не сержусь.

Офицеры засмеялись. Но он продолжал рыдать, лежа в том же положении. После этого, когда бы я ни входила в комнату, он неизменно отворачивался к стене. Только в день своего отъезда он набрался смелости извиниться, что проделал очень тихим голосом, опустив голову и нервно теребя рукой край своей шинели.

Наша работа была трудной и поглощала нас целиком. В ту палату, четыре стены которой, казалось, заключают в себе мир, не связанный ни с каким другим, часто приходила смерть; и всегда были страдания. Отношение к нам солдат было трогательным, как будто мы олицетворяли для них все, что было дорого и близко их сердцам. Мы, в наших белых косынках, так или иначе представляли собой тех высших существ женского пола, в которых были объединены все качества матерей и жен, и к ним добавлялось представление о святой монахине, особенно дорогое русским людям. Здесь, в этом мире больничных коек, белых халатов и долгих, однообразных часов, врач и медицинские сестры занимали места рядом с божествами. Врач по непонятным и загадочным причинам часто причинял боль, но солдаты никогда и не спрашивали этому объяснения; они не спрашивали ни о чем Бога, когда Он посылал им испытания. Медсестра была человечнее и ближе к ним, потому что она старалась облегчить их страдания, утешить их, проявить к ним доброту.

Мы очень сильно чувствовали это во время первых месяцев войны, когда мы все еще были воодушевлены одним порывом, одинаково откликались и служили – все как один – идеалу, понятному всем.

Солдаты переносили свои страдания с необычайным терпением и смирением, и их отношение к больничному персоналу было неизменно тактичным и внимательным. Они ценили то, что мы делали для них, и знали, как это выказать. Что же касается офицеров, то здесь все было сложнее. Та простота отношений, которая существовала между медсестрами и солдатами, здесь отсутствовала, особенно по отношению ко мне, когда они узнавали, кто я такая. И никому из нас офицеры не демонстрировали ту безграничную, почти фантастическую доверчивость, которую по отношению к нам проявляли рядовые. Офицеры были, совершенно естественно, более взыскательны; их требования было сложнее удовлетворить. И все же они тоже мужественно терпели боль, которая иногда была почти невыносимой.

Солдаты, поступившие в наш госпиталь в Инстербурге, были все кавалеристами, сильными, красивыми молодыми ребятами. Целые дни я проводила в палатах, работая с воодушевлением и неутомимостью, не чувствуя усталости. Мое счастье было так велико, что временами я переживала угрызения совести оттого, что испытывала такой исступленный восторг, когда вокруг столько боли. Однако раненые с проницательностью, присущей простым людям, казалось, интуитивно чувствовали тепло моего внутреннего огня, их привлекала моя жизнерадостность. «Вы знаете, что больные называют вас «веселой сестричкой»?» – так однажды меня спросили другие сестры, с которыми я с самого начала была в наилучших отношениях. Когда я обходила палаты, то знала, что пациенты не только с нетерпением ждут, когда зазвучит мой смех, и придумывали ответы на мои шутки, но у меня было почти мистическое чувство, что, глядя мне в глаза, они чувствуют наше духовное единство. Это были замечательные дни.