Алексей Гастев - Леонардо да Винчи Страница 48

В молодости однажды, играя с товарищами, Андреа Вероккио, в сильном воодушевлении и разъяренный соперничеством, ранил одного камнем настолько опасно, что тот в скором времени умер, а преступник скрывался от преследования. Отсюда можно заключить о характере; но фигура Бартоломео Коллеони, вмятины щек, образовавшиеся как бы при сопротивлении сильнейшим ударам, взгляд и все выражение не свидетельствуют ли также с большой достоверностью о глубине души скульптора? Но тогда каким образом и какой стороной показывается эта душа в произведениях, подобных «Товии с ангелами»?

Когда в 1478 году Вероккио с восковой моделью своего коня прибыл в Венецию, там у него вышел спор, поскольку ему приготовили в помощники одного падуанца, которого он не желал. В запальчивости Андреа отбил у лошади ногу и голову и вернулся домой, а венецианцы стали угрожать, что отрубят голову самому этому дерзкому и буйному скульптору, если он им попадется. На это Вероккио отвечал, что будет всеми силами их остерегаться, поскольку сами они безголовые и, отрубая другим людям головы, не умеют их снова приставлять; он же, Вероккио, если пожелает, сможет приставить лошади голову еще более красивую. Тогда сенаторы стали уговаривать его вернуться, обещая двойное вознаграждение, и Андреа тотчас без лишнего упрямства согласился, оставив распорядителем, охраняющим мастерскую, Лоренцо ди Креди, которому безгранично доверял. Но Лоренцо не смог отчитаться перед учителем, так как судьба жестоко посмеялась над заносчивостью Вероккио: простудившись во время литья, он заболел и умер, и окончание работы доверили еще третьему скульптору. Таким образом на подпруге коня, отлитого по модели Вероккио, оказалось имя Алессандро Леопарди, но не истинного создателя произведения.

Три года, пока Вероккио готовил восковую модель и до самого его отъезда в Венецию, Леонардо находился возле учителя. Имея симпатию и интерес к лошадям, так что при любых стесненных обстоятельствах у него была не то что одна, но иной раз и две самые лучшие, Леонардо постоянно ими менялся, обсуждая их достоинства, и рисовал и лепил с исключительной ловкостью; поэтому его помощь была для Вероккио уместной и необходимой. Однако когда Вероккио покинул Флоренцию с готовой восковой моделью, не только он сам испытал утрату, лишившись помощи ученика, но и Леонардо при его деревенской расчетливости тотчас обнаружил неумение в устройстве практических дел. Не удивительно ли, что, имея настолько выдающееся дарование и некоторую известность между заказчиками, он, как простой маляр, вынужден был крыть ультрамарином и золотом часовую башню, и монахи Сан Донато платили ему частью деньгами, частью же хворостом для отопления мастерской, которую после отъезда Вероккио он снимал у Старого рынка? И это при том, что Перуджино едва успевал исполнять многочисленные выгодные заказы, а Боттичелли не искал больше денег взаймы, но достаточно их зарабатывал.

Похоже, у Леонардо дела во Флоренции с самого начала не сладились. Еще прежде в семье, которая до тех пор ему помогала, произошла неблагоприятная для него перемена. Когда, подобно несчастливой Альбиере, Франческа умерла бездетной в возрасте двадцати пяти лет, нотариус тотчас снова женился, и из-за поспешности его выбор можно признать отчасти неудачным, так как при исключительной скаредности Маргарита имела крутой и злобный характер. Хотя Вазари свидетельствует, что благодаря красивой внешности и вежливому обращению Леонардо был каждому по душе, третья жена Пьеро да Винчи ненавидела его люто. Однако именно при ее посредстве судьба желала вознаградить добивающегося потомства нотариуса за первоначальные лишения: прошло время, какое для этого требуется, и Маргарита родила сына Джованни, младшего Леонардо двадцатью четырьмя годами. Родившаяся после Мадлена вскоре скончалась, но затем чередою явились на свет Джулиано, Лоренцо, Виолетта и Доменико.

50

Среди, великих вещей, которые находятся меж нас, существование «ничто» – величайшее. Оно пребывает во времени, и в прошлое и будущее простирает свои члены, захватывая ими все минувшие дела и грядущие, как [неодушевленной] природы, так и существ одушевленных, и ничего не имеет от неделимого настоящего.

Кто бы ни желал толковать произведения Леонардо так, попросту, а его рассуждения, наподобие приведенного, как бы ни унижали, называя пустыми химерами, и ни честили его самого за напрасную трату времени и попытки человека несведущего затесаться между философов, если в самом деле добиваться «правдоподобного мифа», глубокомыслием Мастера нельзя пренебречь ни в одной части. Тем более что он другой раз дает в виде наброска возможные выходы к практике от самых выспренних абстракций.

«Ничто» не причастно никакой вещи. Следовательно, поскольку границы тел не являются какой-либо их частью, а взаимно являются началом того и другого тела, эти границы – ничто, а потому поверхность – ничто.

Разве этим не указана дорога к сфумато, рассеянию? Зато если не углубляться в его намерения, а отнестись как к другим живописцам, поставив, так сказать, в общий ряд, то при малой продуктивности и занятиях бог знает чем его высокомерие покажется возмутительным, а насмешливость неоправданной и обидной. Так, рассматривая в мастерской Боттичелли «Поклонение волхвов Богородице», которое затем находилось в церкви Санта Мария Новелла и широко прославилось как превосходное, Леонардо, имея в виду флорентийских Медичи, спрашивал автора:

– Что это они здесь теснятся, как будто, помимо их родственников, нет больше на свете верующих христиан? К тому же их приятели и льстецы, которых легко опознать, отпихивают один другого локтями, устраиваясь ближе к Лоренцо и находясь будто бы не в святых землях Востока, а в собраниях здешних платоников. Но если так, почему, в то время как граф Мирандола опутывает его, то есть Лоренцо, речами, изображенный с большим сходством Анджело Полициано обнял своего мецената, как бы желая задушить?

Язвительно затем отозвавшись о разнообразии и причудливости восточных тюрбанов, металлических касок, как у знаменитого филолога, грека Аргиропуло, или украшенных редкостными перьями шляп, как у Лоренцо Торнабуони, Леонардо со смехом добавил, что живописец, по-видимому, договорился с флорентийскими шапочниками показать их работу. Хотя, чем смеяться, лучше бы он похвалил своего товарища, благодаря исключительному дарованию которого все упомянутые лица как живые действуют и смотрят – и еще позади других скромно выглядывают двое из Лами, заказчиков или дарителей, оплативших произведение. Вместо этого Леонардо сказал:

– Точно так Медичи поступают при ведении государственных дел, где, кроме них, мало кому достается участвовать. К тому же несообразно, что здесь встречаются Козимо Медичи, умерший, когда его внуку не было девяти лет, граф Мирандола, который прибыл в Тоскану два года спустя после гибели Джулиано от Пацци, и сам Джулиано, как бы восставший из гроба. И все они одеты го нынешней моде, будто бы с автором не одни шапочники договорились, но и портные и сапожники.

Тут, не отвечая прямо на обвинения, Боттичелли, в свою очередь, больно уколол Леонардо, сказав, что если он и впредь станет дурно пользоваться своей наблюдательностью и остроумием, то впадет в нищету, как Паоло Учелло, которого видят на улицах города в изношенной одежде, так как родственники не дают ему денег, а сам он, занятый труднейшими перспективными задачами, их не зарабатывает. Можно было подумать, что живописцы, будучи в приятельских отношениях, встречаясь, вместо того чтобы обмениваться какими-нибудь важными мыслями, касающимися их искусства, нарочно озорничают, без жалости вышучивая один другого, и что глубине и серьезности их произведений плохо отвечает подобная манера беседовать. Впрочем, сказанное не относится исключительно к этим двоим, хотя Леонардо и здесь отличается дерзостью не по его летам и положению: так, он нарисовал и многим показывал Петрарку вместе с его Лаурою в ужасном, оскорбительном виде похотливого старика и такой же старухи и пояснял рисунок скабрезным четверостишием. Но недаром у «Илиады» есть «Батрахомиомахия» – издевательское повторение в виде войны мышей и лягушек, у государя – шуты, у великой эпохи – великое качество юмора, порою обнаруживающее себя внезапно и странно, как язык Медузы в замке, сделанном однажды для Фацио Кардано в Милане.

Надо полагать, еще древние знали, что выражение горя и скорби, когда углы рта опущены книзу, не иначе – перевернутое или находящееся на противоположной стороне круга выражение радости, а звуки смеха и рыдания бывают настолько сходны, что их легко перепутать. Страшная изменчивость и неопределенность, когда в любом качестве содержится противоположное качество и одно через другое просвечивает или брезжит, есть особенный признак замечательной и знаменитой эпохи, известной как Возрождение. И если кто-нибудь не оставил после себя бессмертных произведений, а только детей, как это наконец удалось серу Пьеро, то и в таких людях напутаны и с трудом разделяются противоположности – привлекательное и отвратительное, добродетели и пороки. В бессердечии, с каким Пьеро отказал своему первенцу в денежной помощи, похвального мало; однако, когда Леонардо исправил ультрамарином и золотом обветшавшее от непогоды покрытие башни монастыря Сан Донато, он же и постарался, чтобы монахи этой обители поручили ему работу более значительную и достойную его дарования, а именно алтарный образ поклонения волхвов Богородице. Одновременно Леонардо получил возможность делом показать свое превосходство, а также частично оправдать насмешки и издевательства, на которые он не скупился относительно других живописцев.