Михаил Новиков - Из пережитого Страница 48

— Да я же 5 дней не курю, а вы и не видите, — страдальчески говорил он, — найдите мне хоть окурочек!

Я со смехом говорил: «Я 10 лет не курю и то не выставляюсь, а он 5 дней не курит. Люди на костры шли, самоубийством кончали, а он от щепотки говна не может отстать и у ней в рабстве находится! Ну, какой же ты после этого человек и хозяин над собою?» Мне это было только смешно, но он так и не мог отстать от этой привычки до смерти.

Считаясь либералом первой степени, он так рассуждал насчет своего землевладения:

— Вот, нас обвиняют, что мы помещики, завладели землей и не отдаем ее крестьянам. А крестьяне разве отдают или отдадут другим, что у них есть лишнего? И почему мы должны быть героями и сделать такую жертву первыми? Взять чужое гораздо легче, чем отдать свое, и пускай они берут первыми, не дожидаясь нашей отдачи, тем более что у них к этому есть нужда, а у нас к отдаче никакой нужды.

О своей дворянской породе он говорил откровенно:

— Мы вымирающее племя, между нами нет ни одного здорового человека, тот идиот, тот неврастеник, тот алкоголик, тот самодур. И все это от отсутствия здорового физического труда; мы все жиреем как свиньи, рыхлеем, и в нас мало здоровой крови.

И когда я говорил, что ему по его внешней комплекции не будет и веку, он горько улыбался и доказывал мне, что ему и жить-то осталось несколько лет. И так это и вышло. В 36 лет он заболел сахарной болезнью, и как ни лечился (даже ездил со Л. Л. Толстым в Каир, в Африку), все же умер в Москве, в Екатерининской больнице. Мир его праху! Он был вполне искренним человеком, и если не мог побороть до смерти своего барства, то и не скрывал этого ни от себя, ни от других и этим самым обличал свою дворянскую братию…

Кроме господ Фланденов, Ильинской барыни и рыжей княгини Оболенской, Лизы Херодиновой (все это в нашем Тульском уезде), с ним дружили братья Гуревичи из Маеровки и время от времени приезжали к нам в лес для бесед за полночь, на политические темы.

Глава 33

Похороны некрещеных детей

Когда у нас здесь, в лесу, родился второй ребенок, которого мы так и не крестили, и он через 2–3 недели умер, мы хотели похоронить его на своем Боровковском кладбище, до которого было не более пяти верст. Я обратился за разрешением к становому, но он сказал, что это его не касается, а является делом только попов. Тогда я пошел к своему, боровковскому, прося разрешить похоронить без их участия (отпевания) на нашем кладбище. Владимир Алексеевич (так его имя) сказал, что он против ничего не имеет, но что для этого нужно еще разрешение от Михаила Михайловича, в приходе которого мы жили в лесу, на вынос покойника из его прихода. Михаил Михайлович был пьян и встретил меня злобным ругательством:

— А, крестить, так поп не нужен, а хоронить — понадобился! — кричал он мне в исступлении. — Нет тебе никакого разрешения, ты нас не признаешь — и мы тебя тоже!

Я сказал, что в данном случае я обращаюсь не как к священнику, а как к чиновнику, прося не службы, а бумажки.

— А ты умен, тебе попы не нужны, тебе нужен только чиновник, ну и ступай от меня к черту, я тебя не признаю совсем…

Поругавшись с полчаса, он хлопнул дверью и ушел от меня. На другой день я опять пошел к приставу, спрашивая его, как мне поступить: ехать ли к архиерею, или он тут что-либо сделает?

Пристав послал меня опять к Михаилу Михайловичу и велел ему сказать от своего имени, что он не вправе задерживать без погребения покойника, если у него нет никаких оснований подозревать насильственной смерти, что иначе он сообщит о его действиях губернатору.

Во второй раз Михаил Михайлович был еще пьянее и еще озорнее стал ругаться и плевать на меня издали.

— Ты крестить ко мне не приносил своего ребенка и хорони без меня. Я ничего не знаю, был ли он у тебя, умер ли. Я подозреваю, подозреваю, ты его задушил, антихрист, а ко мне пришел покрыть твой грех! Нет, пускай он протухнет, ты тогда узнаешь, как без попов жить!

Я сказал, что в таком случае пусть напишет в полицию, потребует следствия.

— Я ничего не знаю и знать не хочу, — кричал он снова, — пускай полиция сама мне вперед напишет, а так я не верю, был ли ты там. Вы дьяволы, черти, сволочи! вы ни в Бога, ни в черта, окаянные! Штундисты!

Ругаясь, он топал ногами, стучал по столу кулаком, бегал из угла в угол, наконец стал ко мне вплотную спиной и стал тереться как лошадь о стену.

— Ты мне что, — выкрикивал он, — я с тобой не хочу и разговаривать передом, я вот стану задом и буду стоять, ты столб, а не человек, я о тебя и обопрусь…

Его ругань была слышна на улице, и в избу стали собираться мужики и подростки. Они радовались моему унижению и готовы были по первому его слову наброситься на меня и растерзать. Его работник дернул меня за рукав и грубо сказал:

— А ты, приятель, ступай пока цел, а то с тобой еще беды наживешь, чай, видишь, народ волнуется… вы, нехристи, и не ходите к нам!

И когда поехал домой (я был верхом), ребята-школьники бросали в меня грязью и травили собаками.

В третий раз я пришел к Михаилу Михайловичу с бумагой от пристава, в которой он официально требовал или дать мне разрешение на похороны ребенка вне его прихода, или сообщить мотивы отказа. И снова напоминал, что за такие скандалы он будет вынужден донести о нем губернатору.

Михаил Михайлович на этот раз лежал больной с перепою и, увидев меня в дверь, замахал на меня руками и хотел опять гнать, но его попадья прочитала ему бумагу и что-то сказала на ухо. Он, кряхтя и охая, приподнялся и подписал заготовленное для меня раньше разрешение на вынос ребенка из его прихода.

И только вечером четвертого дня я схоронил ни в чем не повинное дитя на Боровковском кладбище, исходивши 84 версты дороги за этим разрешением. Давая, со своей стороны, согласие на эти похороны, Владимир Алексеевич с стесненным сердцем сказал:

— Ты, Михаил, только там, в уголке, где хоронят умерших без исповеди, ну там… понимаешь?..

— Понимаю, — говорю, — чтобы, значит, отдельно от православных… с мытарями и грешниками.

Конечно, я похоронил бы ребенка и в саду, но пристав сказал, что на это разрешения не дадут, а за самовольные похороны привлекут к ответственности.

Но этими мытарствами дело не кончилось, через 2–3 недели приезжает урядник с бумагой из консистории и ставит мне вопрос: на каком основании я самовольно похоронил своего ребенка без церковного напутствия? Но когда узнал, при каких условиях были похороны и что ничего в них не было самовольного, он не стал составлять протокола, а сказал, что меня вызовет становой.

Становой вызвал и, показывая мне эту бумагу, смеясь, спросил: