Мария Башкирцева - Дневник Марии Башкирцевой Страница 48

Я возвратилась страшно усталая, купив себе тридцать два английских тома, отчасти переводы, первоклассных немецких писателей.

«Как! И здесь уже библиотека!» — воскликнула тетя в ужасе.

Чем более я читаю, тем более я чувствую потребность читать, и чем более я учусь, тем более открывается передо мной ряд вещей, которые хотелось бы изучить. Я говорю это вовсе не из пустого подражания известному мудрецу древности. Я действительно испытываю то, что говорю.

И вот я в роли Фауста! Старинное немецкое бюро, перед которым я сижу, книги, тетради, свертки бумаги… Где-же Мефистофель? Где Маргарита? Увы! Мефистофель всегда со мной: мое безумное тщеславие, — вот мой дьявол, мой Мефистофель.

О, честолюбие, ничем не оправдываемое! Бесплодный порыв, бесплодное стремление к какой-то неизвестной цели!

Я ненавижу больше всего золотую середину. Мне нужна или жизнь… шумная, или абсолютное спокойствие.

Не знаю, отчего это зависит, но я чувствую, что совершенно не люблю А…, не только я не люблю его, но я больше и не думаю о нем, и все это кажется мне каким-то сном.

Но Рим привлекает меня; я чувствую, что там только и буду в состоянии работать. Рим, — шум и тишина, развлечения и тихие грезы, свет и тени… Позвольте… свет и тени… Это ясно: где свет, там и тени и… versaicev… Нет, но я смеюсь сама над собой, — серьезно!

И, право, есть чего — только пожелай!.. Я хочу ехать в Рим, это единственное место, подходящее к моим наклонностям, единственное место, которое я люблю за него самого.

Берлинский музей прекрасен и богат, но обязан ли он этим Германии? Нет — Греции, Египту, Риму! После созерцания всей этой древности, я села в карету с глубоким отвращением к нашим искусствам, нашей архитектуре, нашим модам.

Я думаю, что если бы другие, выходя из такого рода мест, проанализировали свои чувства, то оказалось бы, что все думают так же. Впрочем, к чему желать быть во всем похожей на других!

Я не люблю немцев за их сухость и материализм, но нужно отдать им справедливость: они очень вежливы, очень предупредительны, и что мне в них особенно нравится, так это их уважение к государям и их истории. Это зависит от того, что они еще не испорчены всеми прелестями республики.

Ничто не может сравниться с идеальной республикой. Но республика — как горностай: малейшее пятно убивает ее. А где вы найдете республику без единого пятна?

Нет, эта жизнь просто невозможна, это ужасная страна! Прекрасные дома, широкие улицы, но… но ничего для души и воображения. Самый маленький городишка Италии стоит Берлина.

Тетя спрашивает меня, сколько страниц я исписала. — «Страниц сто, я думаю», — говорит она.

Действительно, может показаться, что я все время пишу; но нет. Я думаю, мечтаю, читаю, потом напишу два слова, — и так целый день.

Удивительно, как хорошо я стала понимать благодетельные стороны республики, с тех пор, как причислила себя к бонапартистам.

Нет, правда, республика — это единственный счастливый род правления, но только во Франции это невозможно.

Да и потом, французская республика выстроена на грязи и крови.

Но… ну не будем же больше думать о республике вот уж неделя, как я об этом раздумываю; и что-же, в сущности, разве Франция стала несчастней с тех пор, как она республика? Нет, напротив. Но тогда как-же? А злоупотребления-то! Они повсюду.

Что действительно нужно, — так это хорошая либеральная конституция и во главе ее человек, который не был бы вполне властителен, но чем-то вроде хорошей вывески, которая, не возвышая сама по себе ценности магазина, внушает доверие и приятно привлекает зрение. Впрочем, президент не может быть этим.

Но довольно на этот вечер, другой раз, когда буду знать больше, поговорю об этом еще.

Воскресенье, 30 июля. Ничего не может быть печальнее этого Берлина! Город носит печать простоты, но простоты безобразной, неуклюжей. Все эти бесчисленные памятники, загромождающие улицы, мосты и сады скверно расположены я имеют какой-то глупый вид. Берлин похож на картинку в часах, где в известные моменты военные выходят из казармы, лодочники гребут, дамы в шляпках проходят, держа за руку безобразных детей.

Накануне момента, когда я приеду в Россию и останусь совсем одна, без мамы, без тети, я падаю духом и боюсь. Беспокойство, которое я причиняю тете, огорчает меня.

Все это дело, неизвестность исхода, все это… и потом, и потом, — я не знаю, право, но я боюсь, что ничего не изменю.

Мысль — начать по возвращении тот-же самый образ жизни, и теперь уже без надежды на перемену, на эту «Россию», которая утешала меня во всем и подкрепляла мои силы… Боже мой! Сжалься надо мной! Ты видишь состояние моей души, будь ко мне милостив.

Через два часа мы выезжаем из Берлина; завтра я буду в России. И нет-же, нет, я не падаю духом, я сильна.

Только… если я еду напрасно! Вот что ужасно. По не следует отчаиваться заранее.

О! Если бы только кто-нибудь знал, что я испытываю!

Понедельник, 31 июля. Вчера мы все — тетя, я, Шоколад и Амалия, прибыли на станцию в десять часов.

Я была довольно утомлена, но при виде купэ, большого и удобного, как маленькая комнатка, совсем ободрилась, тем более, что вагон был освещен газом, и мы могли быть уверены, что останемся одни. Мне очень хотелось, накануне предстоящей разлуки, поговорить с тетей; но я не бываю разговорчива, когда во мне преобладает какое-нибудь глубокое чувство, а тетя молчала, боясь огорчить или раздражить меня, если станет говорить со мной. Таким образом, волей-неволей, я погрузилась в «Светский брак» Октава Фелье. Вот благотворное чтение! Оно внушило мне самое глубокое отвращение ко всем этим гадостям… На этих рассуждениях я заснула, чтобы проснуться за три часа до границы, в Эйдкунене, куда мы приехали около четырех часов.

Местность здесь низменная, деревья густы и зелены, но листья, несмотря на свою свежесть и яркость, производят грустное впечатление после крупной и роскошной зелени юга.

Мы отправились в гостиницу, которая называется «Hotel de Russie», и поместились в двух маленьких комнатках с выбеленными известью потолками, с деревянными полами и с простою, светлою деревянною мебелью.

Благодаря моему дорожному несессеру я тотчас — же устроила себе ванну и туалет и, поев яиц и напившись молока, поданного толстой и свежею немкой, я принимаюсь писать.

Я нахожу, что сама я имею известную прелесть в этой бедной маленькой комнатке, в моем белом пеньюаре, с моими красивыми, обнаженными руками, с моими золотистыми волосами.

Я только посмотрела в окно. Бесконечность утомляет взор. Это полное отсутствие холмов, эта равнина представляется мне вершиною горы, которая возвышается над всею вселенной.