Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти Страница 49

Я вошел в квартиру и в уютной гостиной сел в кресло, покрытое белым чехлом.

Рядом дверь была открыта в спальню, где стояла широкая кровать с голым матрасом.

В кухне возилась кухарка, белолицая благообразная женщина лет тридцати, чисто одетая и очень живая.

Я закурил папиросу, потом другую и, сильно возбужденный, не знал, как проведу целых длинных три часа в одиночестве.

В это время кухарка быстро прошла мимо меня в спальню и нервными движениями стала, без всякой надобности, переворачивать матрасы на кровати.

Я встал с кресла и стал ходить по комнате. Она еще раз прошла совсем близко около меня и вернулась назад в спальню.

Я быстрыми шагами пошел вон из квартиры, спустился по черной лестнице и выбежал в поле. Было совсем темно, и кругом не было ни души.

Я увидел перед собой лощину, в которой росла густая трава, и быстро сбежал в нее. Она, улыбаясь, бежала рядом со мной, сильная и красивая. Я остановился и бросил ее на траву.

Вернувшись в квартиру начальника станции, я больше удивился, чем огорчился тем, что случилось.

Подошел поезд, я занял верхнее место в вагоне третьего класса и заснул как убитый».

В этой истории есть что-то литературное и даже подражательное. Вспоминаются и эротическая проза Серебряного века, и «Митина любовь» Ивана Бунина, написанная в двадцатые годы. Но не забудем, что эротическая проза Серебряного века (Сологуб, Арцыбашев, Леонид Андреев) и бунинская «Митина любовь» многим обязаны «Дьяволу» и «Крейцеровой сонате» Толстого. Максим Горький был недалек от истины, когда 3 июня 1925 года писал Константину Александровичу Федину из Сорренто: «Бунин переписывает “Крейцерову сонату” под титулом “Митина любовь”…» Но правильнее было сказать: «переписывает “Дьявола”». «Митина любовь» есть не что иное как «ремейк» (переделка) «Дьявола» Толстого. Хотя в двадцатые годы ни о каких «ремейках» еще не слышали.

Сексуальная страсть как наваждение, как дьявольское искушение и, в конечном итоге, как преступление, воспринималась Толстым и Буниным по-разному, но с равной степенью надрыва в переживании. Пусть бунинский Митя стреляет себе в рот «с наслаждением», а толстовский Иртенев в одном из вариантов «Дьявола» убивает себя в порыве морального отчаяния, эмоциональный порыв этих повестей один и тот же. Бунин – эстет, Толстой – моралист, но в обоих случаях сексуальная страсть завершается трагедией. «Герой» же воспоминаний Льва Львовича «больше удивился, чем огорчился». И в этом нет ничего странного. Это ощущение нормального молодого человека, который ждал от первого полового соития чего-то «такого», а получилось как обычно.

Самая обыкновенная история. В ней нет ни глубокой морали, ни яркого эстетического переживания. Но ведь в то время сын Толстого еще находился под влиянием отца и только что опубликованных «Крейцеровой сонаты» и «Послесловия» к ней. Согласно взглядам Толстого, такой грех, да и то лишь отчасти, может быть искуплен только браком с той, с которой ты впервые «пал». Но в таком случае Лев Львович должен был жениться на кухарке начальника железнодорожной станции. В противном случае его ожидала неизбежная череда «падений», включая и «падение» с будущей женой, а в конечном итоге – несчастная жизнь.

Беда в том, что его отец оказался прав.

Страсти рядового Толстого

Когда Лев Львович вернулся в Ясную Поляну, отец тоже находился там, временно прервав работу на голоде. Отчасти его приезд был связан с тем, что нужно было подписать подготовленный формальный акт отказа от собственности в пользу жены и детей.

И вновь в семейной атмосфере сгустились тучи. Душевная тяжесть от подписания документа ощущалась всеми членами семьи. Во-первых, это было похоже на вступление в наследство при живом муже и отце. Ведь, по словам Толстого, он отказывался от собственности, «как если бы я умер». Все понимали, что юридически с этого момента великий Толстой оставался нищим, ибо он отказывался не только от собственности, но и от денежных доходов от сочинений.

В этом состоянии он заканчивал работать над книгой «Царство Божие внутри вас» и писал своему другу художнику Ге:

«Никогда я так не был занят, как теперь. Всё работаю свою 8-ю главу, 5 часов сижу над ней, выпущу весь дух и ничего уже не остается. А тут текущие дела и отношения. Кажется, что кончил, но кажется. Не осуждайте за это, милый друг отец. Вы знаете, как для зрителей и читателей кажущееся неважным важно для нас. И важно потому, что читатель говорит о себе одном, а я должен приготовить такое, что годилось бы, подействовало – если я верю в себя – на миллионы разнообразных людей».

И вот с одной стороны – миллионы людей, которые ждут его слова, а с другой – семья, «текущие дела и отношения». И еще возвращается сын, который бросает университет и должен идти служить в армию рядовым. Под влиянием отца он собирается отказаться от воинской повинности и за это может попасть в тюрьму или в дисциплинарный батальон. А он физически слаб и душевно надломлен. Перспектива страданий сына за отказ от службы ввергает в ужас его мать. Она настаивает на том, чтобы он не ради себя, но ради нее пошел в армию. В одном из застольных разговоров сын шутливо напоминает ей о древней римлянке Корнелии, матери Тиберия и Гая Гракхов, которые погибли за свои взгляды. Но такие шутки не нравятся Софье Андреевне.

Отец открыто не убеждает Лёву отказался от воинской повинности. Тем не менее, между отцом и сыном происходит какой-то скрытый от других разговор, из которого сын понимает, что отец хотел бы, чтобы он пострадал за свои (по сути, отца) убеждения. Посетивший в это время Ясную Поляну судебный деятель Александр Владимирович Жиркевич пишет в дневнике: «Во время моей вечерней прогулки с графом Львом Николаевичем последний подтвердил рассказ графини про колебания в сыне, дал мне понять, что насиловать его убеждения никогда не будет, хотя желает для сына страданий в дисциплинарном батальоне для его же блага».

Но только ли для его блага? Ведь откажись Лев Львович от воинской повинности, это стало бы громадной поддержкой для отца! Когда за те же убеждения страдали посторонние семье люди, их сажали в тюрьмы, у них отнимали детей, старшие сыновья Толстого Сергей и Илья, благополучно отслужив в армии, жили помещиками, работали земскими начальниками… И вот один-единственный сын, кажется, готов пострадать за идеи своего отца!

И вновь мы имеем дело с роковым обстоятельством в судьбе Льва Львовича. Что бы он ни делал, какие бы решения ни принимал, всегда в глазах окружающих это выглядело не как самостоятельный выбор, но как потворство воле отца или матери. Как будто у него не было своего ума, своей души, своих убеждений, а были два магнита, которые разрывали на две части. Как будто он всегда должен был отвечать на вопрос: он Берс или Толстой?