Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 49

– Она совсем не такая, какой представлялась мне по стихам.

Он так и не смог объяснить нам, чем же не понравилась ему Анна Ахматова, принявшая его ласково и гостеприимно. Он не сказал определенно, но как будто жалел, что поехал к ней».

У себя дома Анна Андреевна и впрямь оказалась другой, не такой, как представлялось. Усталая, зябкая женщина, которую только что забрали из туберкулезного санатория (курс лечения оплачен на месяц вперед, но больная упросила мужа: «Увези меня умирать-то хоть…») И все-таки, думается, вернулся Есенин из Царского растерянным и подавленным не только потому, что очаровавшая его королева при ближайшем рассмотрении, в домашней обстановке оказалась и не красивой, и не эффектной. Про это сказать просто. А вот как, какими словами расскажешь про запах? Запах и в этом вроде бы совсем не богатом доме был тот же, что и в квартире Блока: снисходительно-дворянский. Есенин его учуял, едва переступил порог… Неужто прав олонецкий ясновидец? «Я холодею от воспоминаний о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики»… Вот хотя бы дарственные на врученных при прощании стихах. В поезде Есенин их прочел. Гумилев и Ахматова, не сговариваясь, сделали одну и ту же дежурную надпись: «Память встречи». Это ли не доказательство снисходительно-небрежного, сверху вниз отношения? После визита в Царское даже подчеркнутая учтивость Блока стала казаться ему оскорбительной. Ну ладно при первой встрече, в марте, когда свалился как снег на голову – незваный гость хуже татарина. Но ведь и потом, когда приходили с Клюевым, в октябре? Их – слушал, кивал, переспрашивал, а про свое – ни-ни. Пять часов просидели, а что о хозяине узнали? Ничего не узнали…

Утаив и от милой Зои, и от ее простодушного и хлопотливого отца истинную причину своего плохого настроения, с Клюевым, как помирились – а помирились они чуть ли не на второй день после ссоры в Царском Селе, – Сергей был откровеннее, чем с Ясинскими. Но Николай Алексеевич на этот раз его недовольства поведением «нобилей», им же, Клюевым, и спровоцированное, не разделил. Не до нас, мол, Анне Андревне: отца в августе схоронила и сама больна. А от Гумилева какая защита? Навсегда холостой. А тут еще и любовь-разлука. Ее, красавицу, весной с сыночком Василья Анрепа, думца, видели и в ресторане, и на вокзале. В Англии господин хороший обосновался, а как война началась, заявился, в Галиции, в самом пекле, воевал, но, чую, навоевался, между Питером и Лондоном курсирует, англичане порох обещались поставлять, а где тот порох сейчас – никто не ведает. Но этот, Анреп, разыщет. Под водой, в болоте, а разыщет. Вот только проку все едино не будет: порох найдем – пушки потеряем, пушки найдутся – пушкари разбегутся. Одна у тебя должна быть забота, голубь: как жизнь свою, для России бесценную, уберечь. А на Анну Андревну не гневись, в церкви будешь, свечку поставь. Чахотка в ихнем семействе наследственная…

Под новый 1916 год в пышном доме графа Зубова состоялся парад знаменитостей – каждой твари по паре; и, описывая его, Георгий Иванов не насочинял, как обычно, с три короба. Есенин и Клюев на том пиру действительно были и мед-пиво пили. Жавороночек поначалу упирался: ежели большой сбор, то и герой войны явится. Явится-распавлинится. Николай успокоил: Гумилевых не будет, решили ехать в тверское свое имение. Имение – громко сказано, так, вроде хутора, сад да часть дома. Во второй половине – сестрица Анны Ивановны, свекрови Ахматовой. С чадами и домочадцами. Только вряд ли Николай Степанович в тверской глуши задержится, у него в Питере очередная зазноба: все сплетники в курсе, а супруга в неведении.

Сразу после Нового года Клюев и Есенин, как уже сообщалось, укатили в Москву, на гастроли, вернулись лишь 23 января. До выхода «Радуницы» оставалась неделя, и все эти семь дней Сергей Александрович ходил сам не свой: а вдруг? К счастью, у господина Аверьянова слово с делом не расходилось. 1 февраля 1916 года Есенин сам, у Николая болели зубы, привозит на лихаче на Фонтанную, 149, шестьдесят экземпляров «Радуницы» и весь месяц, предоставив апостолу хлопоты по добыванию «некоторых льгот» (с помощью загипнотизированного им Ломана), занимается тем, что «раскручивает» радужную свою радость. Тираж сборника (три тысячи экземпляров, по тем временам огромный, почти северянинский!) расходился плохо, меценат-благодетель хмурился, но издательские убытки не смущали счастливого автора. Книга, дававшая ему бессрочный пропуск на поэтический Олимп, была у него в руках, и он бросился одаривать «Радуницей» всех, кого уважал за талант: Горького, Алексея Толстого, Леонида Андреева, Евгения Замятина. (Сохранилось 23 дарственных на первом издании «Радуницы»!)

Еще прошлой весной, в марте, Городецкий отвез Есенина к своему парикмахеру, и тот сделал «рязанскому парню» стильную короткую стрижку. Осенью, по настоянию Клюева, Есенин снова отрастил волосы и к февралю был в желтоватых кудрях. Под «Радуницу» и кудри, заботясь об общем «климатическом стиле», последний Лель сменил, и форму одежды для визитов, благо заказанная в Москве костюмерия была сшита-сметана не на белую нитку. Вот каким запомнил Есенина (в пору выхода «Радуницы») маленький сын полковника Ломана: «…Клюев был не один. С ним пришел молодой кудрявый блондин в канареечного цвета рубахе и русских цветных сапогах на высоченном каблуке. Я на него глянул, и мне показалось, что этот парень похож на Ивана-царевича, словно он только сошел с серого волка…» В квартире Ломана в образе Ивана-царевича Есенин появился в конце января, но, судя по воспоминаниям Городецкого, в том же сказочном обличье щеголял он и в начале апреля: «Угар войны проходил, в Питере становилось душно, и я уехал в турецкую Армению на фронт. В самый момент отъезда, когда я уже собрал вещи, вошли Есенин и Клюев… свидание было недолгим. Самое неприятное впечатление осталось у меня от этой встречи. Оба поэта были в шикарных поддевках со старинными крестами на груди, очень франтоватые и самодовольные. Все же я им обрадовался, мы расцеловались и, после медоточивых слов Клюева, попрощались. Как оказалось, надолго».

Реакция Городецкого на старинные кресты и слишком шикарные поддевки «народных поэтов» очень даже понятна. Понять Есенина, не чувствующего неуместность вызывающе нарядной «одевы» в годину всенародного горя, да еще и при прощании с уезжающим на фронт товарищем, труднее, но можно. С его же помощью, конечно, по его же подсказке:

Только лучше уж мне не смотреть,

Чтобы вдруг не увидеть хужего.

Я на всю эту ржавую мреть

Буду щурить глаза и суживать.

Написано в другое время, но в сходной ситуации: в предчувствии «хужего». Маскарад по случаю «презентации» «Радуницы» потому и длится так долго, что Ивану-царевичу страшно разжмуриться! Но пока ему сказочно везет. 25 апреля 1916 года Д. Н. Ломан отдает наконец распоряжение о зачислении в списки поезда № 143 и на довольствие санитара резерва Красного Креста Сергея Есенина, а еще через два дня царскосельский поезд отбывает… Куда бы вы думали? На Южный берег Крыма. Дабы доставить в крымские «здравницы» нуждающихся в дальнейшем лечении «офицеров и нижних чинов» из госпиталей Петербурга и Царского Села. О качестве удобств, каковыми пользовался во время путешествия в сторону южную обслуживающий персонал, прямых свидетельств у нас нет, а вот косвенные имеются. В составе находился вагон, оборудованный на случай, ежели императору или кому-нибудь из Романовых «будет удобно проехать с поездом». Есенина, среди тех, кто нес при мини-дворце на колесах службу охраны конечно же нет. Распоряжением Ломана он прикреплен к шестому, для нижних чинов, вагончику. Однако в царевых апартаментах Сергей все-таки побывал. В салон-столовой спецвагона великая княгиня Ксения, сестрица императора, по прибытии в Севастополь «удостоила завтракать вместе с персоналом»…