Владимир Порудоминский - Даль Страница 49

Даль вступал в борьбу рядом с Пушкиным: «Чувство, питаемое всеми нами к издателю «Современника», должно воспламенить каждого из нас к благородному соревнованию на поприще полезного и изящного». Пушкин статью не напечатал — по разным, наверно, причинам: и потому, что в «Современнике» появилась (без подписи) уже статья Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» — в ней про Сенковского и журнал его сполна было сказано; и потому, что Пушкин уже ответил на статью Гоголя мистифицированным «Письмом к издателю», в котором точки над «i» по-своему расставил и к которому — уже от издателя — примечание сделал, заявляя, что статья Гоголя не есть программа «Современника». Пушкин полагал, видимо, что, публикуя статью Гоголя и «Письмо к издателю», с «Библиотекой» разговор заканчивает; Даль (без умысла, конечно) замахнулся кулаком после драки.

В периодических изданиях 30-х годов сочинения Даля порядком затеряны, почти не обнаружены; листаешь газеты, журналы — вдруг натыкаешься на «В. Даля», на «Казака Луганского», на «В. Д.» или какое-нибудь одинокое «Д.», которое так и просит, чтобы в нем заподозрили опять-таки Владимира Даля. Но нам сейчас важно, что Даль был не просто в литературе, а в литературной борьбе, что рядом с Пушкиным был, что не надо эти несколько лет до следующей и последней их встречи «перешагивать».

В широких степях оренбургских и бесконечных заоренбургских живет Владимир Иванович Даль, дышит легким воздухом, пропитанным запахом трав; но за полторы тысячи верст от Оренбурга — в Москве и за две тысячи — в Петербурге живет на газетных и журнальных полосах писатель «Казак Луганский», «В. Даль», «В. Д.», просто «Д.» — живет. Сколько слышали, читали, сами твердили — «осторожный Даль»; а вот ведь и предупреждают его: «Вы и сотой доли мерзостей не знаете, которые делаются в кругу бродяг, называющихся литераторами», — не может устоять, лезет «в гущу»: появляются его задорные «Письма к свату», за притчами, байками, за Далевым хитрым балагурством без труда угадываются прототипы; иносказания не прячут, а выявляют истину. Портреты остры и несомненны: «…А есть еще и такие, сват, что бегают сыщиками, легавыми, из угла в угол, из кута в кут: дай ему только дорыться, докопаться до слова, которое можно выворотить наизнанку… — так его пряником не корми». Дальше идет рассказец о мужике-пряничнике, на которого поступил донос, будто ассигнации печатает; пришли к нему с обыском, а нашли доску с надписью: «Сия коврыжка Вяземская» (намек незамысловатый — Вяземский деятельно сотрудничает в пушкинском «Современнике»; «любовь» Булгарина к князю Петру Андреевичу хорошо известна, как и разящие Булгарина эпиграммы Вяземского). «А доносчик что ж?.. Да что, пошел лазить по другим углам, не найдет ли еще где чего закаять, захаять…»

И снова про орла да ворона.

«19 октября 1836 года» — помечены заключительные строки «Капитанской дочки». 19 октября, лицейская годовщина, — в 1836 году торжественная двадцатипятилетняя — четверть века! Рассказывали: «По обыкновению, и к 1836 г. Пушкин приготовил лирическую песнь, но не успел ее докончить. В день праздника он извинился перед товарищами, что прочтет им пьесу, не вполне доделанную, развернул лист бумаги, помолчал немного и только что начал при всеобщей тишине:

как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты на диван…» У него впереди 3 месяца и 10 дней — годов уже не осталось. До анонимного пасквиля, до оскорбительной «мерзости» — 15 дней…

Накануне лицейской годовщины Пушкин получил письмо из Одессы — речь шла о «Современнике» о «Библиотеке для чтения», о литературной борьбе: «Прекрасна в № 11 Московского Наблюдателя притча об орле и вороне». Пушкин удивился, должно быть (если летом, когда вышел журнал, не успел его перелистать). «Капитанская дочка» лежала у него на столе, калмыцкую сказку, которую Пугачев рассказывал Гриневу, еще никто не читал. Хочется поверить, что Пушкин вовремя в «Московский наблюдатель» не заглянул, что именно в трудные осенние дни притча согрела ему сердце (впрочем, и двумя месяцами раньше нужна была Пушкину толика сердечного тепла). «Орел… гуляет под облаками, в высотах поднебесных; и зорок он, зорок… Он реет на кругах, и видит все, и созерцает все, что на лице земли, и малое, и большое. Вот расходился и заклектал, на распашных, широких крылах плывучи: утесы круче стены кладеной, пади, провалы страшные, сосны, лиственницы вековые, горные потоки в лучах, светила зубчатыми молниями мелькают… А карга, попросту ворона, на дряблом пне сидючи, покивала головой, повертела ею, поприцелилась вороньим глазом своим в бок, в другой… Пень стоит на луже, в нем червоточина, да дятел выбирает из него козявок, да гнилью от него несет — только и есть всего на все, вот и все!» Хочется верить, верим, — потеплело на сердце от немудреной притчи, и дружеским приветом дохнула знакомая подпись «Казак Луганский», и захотелось орлу из гнилого, мертвячьего, вороньего царства снова на простор, в бескрайние степи, где воздух, настоянный на диких травах, ключевою водою ломит зубы, где вольные напевы сами начинают звучать в ушах, где ветер залетный манит дымом далеких кочевий…

«И ПОБРАТАЛСЯ С НИМ…»

Орел не улетел в просторные степи, туда, где лишь ветер да он гуляют — воля… Незадолго до гибели набросал Пушкин короткие четыре строчки про «невольного чижика», который, «забыв и рощу и свободу», «зерно клюет и брызжет воду, и песнью тешится живой». Но тогда же поэт написал «Я памятник себе воздвиг…»: смерть над ним не властна.

На Урале записал Пушкин грустную песню — «зашатался-загулялся добрый молодец»:

Поднималася с гор погорушка, все хурта-вьюга,[51]Все хурта подымалась с гор, погорушка полуденная,Сбивала-то она добра молодца со дороженьки…

Хурта-вьюга «прибивала молодца ко городу» — на простор ему не вырваться.

…Какой сильный ветер хлестал землю в этот проклятый день — 27 января 1837 года!..

«Все хурта подымалась с гор…»

Данзасу было холодно, он определил: градусов пятнадцать мороза. В дворцовом журнале утром отметили: морозу два градуса. Может, оттого холодно Данзасу, что сани летят слишком быстро? Зачем так быстро — куда спешить? Но извозчик весело покрикивает на лошадей, и Пушкин сидит рядом, кутаясь в медвежью шубу, — такой, как всегда, только смуглое лицо потемнело еще больше, раскрасневшись от ветра. Пушкин совершенно спокойный — роняет обыкновенные слова, даже шутит; «Не в крепость ли ты везешь меня?» — спрашивает у Данзаса, когда выехали к Неве.