Виктор Гребенников - Письма внуку. Книга первая: Сокровенное. Страница 49

Одному человеку с этой сложной поточной работой было, конечно, не справиться, и отец пригласил к себе в помощники соседа с нашей улицы — грека Валентина Аморандо, о котором я тебе уже писал. Работал отец по патенту "кустаря" — кипа этих бумаг была на видном месте мастерской наколота на штырь для предъявления фининспектору. Платил отец за это занятие какой-то крупный налог, увеличивающийся от раза к разу, так что в 1934 году это отменнейшее, высокорентабельное производство нашему кустарю пришлось свернуть.

А до 1934 года мать регулярно увозила в Москву саквояжик, плотно набитый продукцией, и сдавала там ее, то ли по договору, то ли по контракту с отцом, в Главаптекоуправление за наличную плату. Оттуда блестящие отцовские напильнички разъезжались по всей стране. Нередко эти симпатичные вещицы родители дарили "полезным людям" вроде врачей, не говоря уже о просто знакомых — как памятный сувенир.

Забыл тебе упомянуть, что после насечки зубьев следовало еще несколько процедур: плавное заострение одного конца (чистилка для ногтей), плавное же закругление противоположного — для осаживания приногтевой кожицы; шлифовка и полировка этих концов и боков напильника на шлифовальных кругах; штамповка товарного знака-клейма отца в виде двух вот таких округлых звездочек.

Продукция отцовской мастерской; его товарный знак.

От основной поточной "напилочной" линии шло "пинцетное ответвление": отец выпускал также изящнейшие пинцетики для выдергивания волосков. Заготовки для них прокатывались более толстыми и узкими; пинцеты ухватывали своими широкими, идеально подогнанными, губками даже тончайшую пушинку; по бокам их шла также насечка для ногтей и были вы штампованы две отцовские звездочки. Пинцеты пользовались также большим спросом.

От попыхивающего в углу механического зала керосинового движка работали через трансмиссию (вал со шкивами для приводных ремней) следующие станки: прокатные вальцы, прессовочно-обрубочный, насекальный, точильно-шлифовальный, прессовочный для пинцетов, и, конечно же, универсальный токарный, с помощью которого это все было сделано. Малый же зал флигеля был занят под кузнечный горн, совмещенный с "голландской" печью, громадную наковальню, закрепленную на громадном же Чурбане и под невероятно огромные тиски.

Я не упоминаю о множестве средних и малых тисков и тисочков, станков и станочков, сверлильных, волочильных (утоньшать и удлинять проволоку) и других устройств и приспособлений, заполнявших флигель мастерской, сараи, часть двора и некоторые из наших комнат.

Из мастерской в дом отец провел звонковую сигнализацию: вызывать их с Валентином на обед. Тогда глушился движок, останавливался вал трансмиссии, и наши мастера шли в дом. Звонок включали и тогда, когда к отцу кто-то приходил по делу. Кнопочка звонка так и манила нас с Толей — а что если ее "просто так" нажать? Что однажды и сделали. О последствиях нашего "ложного вызова" можешь лишь догадываться…

За те годы отцовской замечательной мастерской были выпущены многие тысячи отличнейших маникюрных напильников. И я вот думаю: неужели ни у кого не уцелело хотя бы одно из отцовских изделий — светлая симпатичная вещица с сияюще-волнистым гильошированным фоном и двумя круглыми звездочками?

Вот было бы здорово!

Письмо двадцать шестое:

ПАСЫНОК. КРАСНЫЕ ИСКРЫ

Что такое пасынок, ты, мой дорогой внучок, узнал основательно, еще будучи шестилетним, и я не буду в этом письме лишний раз напоминать, каково тебе, маленькому, пришлось в те горькие дни. Но не могу не вспомнить слов, которые ты, еще совсем крошка, сказал на нашем новосибирском огороде, когда мы обрывали отростки у помидоров, называемые пасынками: мол это я тоже такой вот ненужный пасынок, и меня потом так же вот оторвут и выкинут?

К счастью, такое происходит с неродными детьми далеко не всегда, и, наоборот, бывают очень даже замечательные отчимы(случаются даже непьющие!), зато порой самые что ни на есть родные дети убегают от кровных родителей — хорошо если к дедушке-бабушке иль другой родне, а коли их нет — то куда глаза глядят…

Вот мой брат Толя, о котором я тебе писал в Письме Четвертом: даром что он был официально усыновлен отцом, жил же он у нас в семье в симферопольском доме на положении как раз вот такого "помидорного" (воспользуюсь твоим определением) пасынка. Я уже говорил, что лучший кусок предназначался лишь мне, Витюше; все лакомства, игрушки, ласки — тоже мне, а не "этому проклятому Тольке". Поэтому у него сызмальства так и не повернулся язык называть папой-мамой Степана Ивановича и тем более Ольгу Викторовну, — а, возможно, он еще чуть-чуть помнил своих сибирских родителей.

Если что уж позарез требовалось спросить ему у старших — то без обращения к ним, скажем "можно взять то-то?" — это усиливало неприязнь "родителей", и отношения становились все более напряженными. Толя все чаще стал исчезать из дома, иногда надолго. Я, в общем-то, почти всегда знал, где он находился — у своих "уличных" сверстников. А этот народ был уже "взрослым" — с папиросами в зубах (сигарет тогда почти не курили), "соответствующим" жаргоном-поведением, а потом и с водочкой… Было странно и страшно видеть через стенку нашего двора (там жил еще один друг Толи — Даниил Гавриленко), как здоровенные парни, нехорошо ругаясь и хохоча, пьяные, не могли удержаться на ногах и валились наземь. Забегая далеко вперед, скажу, что все они стали порядочными людьми и настоящими патриотами Родины — только, увы, не все уцелели.

И когда что-нибудь "о Тольке" долетало до моих родителей, негодование их возрастало, особенно матери, — и снова скандалы, ругань, слезы, проклятья,

Долго такое, разумеется, продолжаться не могло. И по окончании семилетки (а это было тогда "неполное среднее") Толя собрал пожитки в крохотный чемоданчик и подался в Севастополь — в авиастроительный техникум.

Как я был за него рад! Ведь там его никто не попрекнет куском хлеба, не назовет "паразитом" и "дармоедом". А в том, что Толя будет учиться там на отлично, я не сомневался, и, в общем-то, очень ему завидовал. Тем более что из Севастополя стали приходить ко мне письма, написанные мелким аккуратнейшим его почерком. Они рассказывали о неведомом мне городе Севастополе, о кораблях, море, окрестностях города, о неведомых мне речках Каче и Черной (а я знал только наш Салгир), о том, что учиться в техникуме брату нетрудно и интересно.

Писал он мне каждую неделю, и я был рад за него — по всему выходило, что он нашел свое призвание. А от авиатехника до инженера-конструктора, как мне тогда представлялось, всего один шаг.