Сьюзен Сонтаг - Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947–1963. Страница 49

Я ощущала икс в Чикаго. Поэтому в общежитии я не отвечала на звонки в дверь, + у меня был код, который я сообщила только Шелдон и Е.

У меня развились икс-отношения с колледжем Св. Анны [Оксфорд].

В отношении Филиппа у меня не было икс. Потому что я старалась максимально полно удовлетворять его желания, потому что я не обсуждала его ни с кем, потому что он был № i.

«Творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых». «Федр», 245[33]

Завихрения в голове – длящиеся целый день разговоры с отсутствующей любовницей, импульсы, фантазии.

По большому счету мы с И. больше не общаемся. Вот мы уже утомлены, мы знаем, что все сказано или, по крайней мере, что слов больше, чем дел (что наши поступки в долгу у нашей болтовни). Осадок неприязни накапливается, и кажется, что отведенный взгляд – это признак хороших манер.

Помню, когда мне впервые пришлось испытать это с Ф., примерно через два месяца после замужества. Первая ссора стала шоком (в «Мидуэй Дрексел» – из-за того, что я бросила грязные носки в шкаф; помню, как я рыдала, читая, спустя неделю или чуть позже, о ссорах героев в «Прекрасных и проклятых»). Все стало хуже, когда мы перестали мириться. Поссорившись, мы бывали подавлены и молчаливы, не разговаривали друг с другом; потом один из нас прерывал молчание, чтобы объясниться, попросить прощения или возобновить обвинительные речи; ссора прекращалась, когда мы, отбросив обиду, сожалели о случившемся, плакали, любили друг друга. Но потом началось другое – мы ссорились, + ссоры затягивались. День или два длилось тягостное молчание – или даже всего лишь вечер, – а затем, незаметно, рутина + будничные обязанности (течение жизни, полностью разделенной на двоих, т. е. покупка продуктов + смена постельного белья и поиск парной туфли) побуждали нас говорить, проявлять дружелюбие, и вот механизм смазан, но ссора не отменена, а только притушена, по обоюдному согласию.

То же произошло между И. и мной. Не потому, что мы любим друг друга меньше (?), но потому, что каждая из нас воспринимает пределы другой более плотными, более смутными.

Сколько можно жаловаться на одно и то же?

Прочитав, две недели назад, недавние записи в дневнике И., я ощутила то же, что чувствовала, когда читала дневник Г. Дело не в том, что обо мне высказываются резко и с разочарованием. Встревожил меня, скорее, образ меня самой, читающей ее записи, вечно выравнивающей стрелку своего компаса по тому, что думают обо мне другие.

(Таубес)

Аристотель и Гегель:

Гегель совместим с христианством, Аристотель – нет.

У Гегеля предусмотрена возможность изменения («Скачкй»); у Аристотеля – естественный рост, возрастающая человечность, достижение природной цели. У Гегеля присутствуют время, свобода, история — ничего этого нету Аристотеля. Гегель типичен для современной философии.

прочитать:

Ортега-и-Гассет, «Этюды о любви» («Меридиан»)

в первой части – критика книги Стендаля о любви (доктрина кристаллизации), эгоизм, «интеллектуальный анализ» – очевидно, что Стендаль никогда не любил.

вторая часть: леди Гамильтон. Что такого было в этой скрытной женщине? Отчего ее любило столько знаменитых мужчин?

(И.)

Под словами «быть пассивной» подразумеваются две вещи. Подвергаться воздействию. Не реагировать. Это совершенно разные понятия. В первом случае можно быть «активной» (?)

Альфред утверждает, что годы, которые он провел сексуально активным, таили обман. Чувствует, что в сексуальном плане он ослаб, что его член стал менее чувствительным. Так же как все его тело.

Кто получает больше удовольствия, большой палец или рот? Рот. Почему?

И. ушла час назад. Уже через мгновение после ее ухода (а я с грохотом захлопнула за ней дверь) и до настоящей минуты я озадаченно размышляла, почему не сказала ей: «Не уходи, прошу тебя» (на это она не могла согласиться) или «Прошу тебя остаться, нам надо поговорить» (Дэвид как раз готовился ко сну). Но я не сказала ничего подобного. Во мне был только лишь огромный гнев на нее – гнев, который можно испытать к человеку, только что заявившему, что он собирается причинить вам чудовищную боль.

Кроме того, я спешно подыскивала себе оправдания – я еще болею, у меня тяжелая депрессия + меня немного пугают выделения, Дэвид тоже болен + он находился в соседней комнате, в любую минуту мог зазвонить телефон. Но это все неважно. Сложно принять то, что И. подвержена ошибкам, неуравновешенна, вкратце (как глупо это звучит), – несовершенна… То, что она моя «бедная девочка», так же как я – ее, как все девочки друг для друга.

Причина, по которой мне редко [написано вместо зачеркнутого «никогда»] удается утешить ее, когда она подавлена, и никогда не удается ее умиротворить, если она гневается на меня, состоит в том, что я исхожу из предпосылки о ее заведомой правоте. А если она права, ей надлежит быть сильнее.

Если она сердится на меня, то все, что я знаю [зачеркнуто «чувствую'»], – это мысль о собственном проступке + она меня наказывает. Кто посмеет упрашивать или задабривать человека, отмеряющего заслуженную кару?

Кроме того, мысль о том, что она когда-либо скажет нечто, скрывающее ее подлинные намерения, или что мне нужно истолковывать то, что она говорит, пытаться понять ее – вполне чужда ее образу в моем восприятии.

Может быть, отчасти поэтому мне было так больно прочитать в ее заметках, что с самого начала она порою подвергала сомнению свою любовь ко мне.

Вряд ли мне делает честь то, что я никогда не подвергала сомнению ее любовь, что я думала, будто это ниспосланное чудо.

Мне следовало подвергнуть ее сомнению. Но мне хотелось одного – решать и действовать. Я всегда слишком поспешно заявляю о своих чувствах и упраздняю их.

…Вспоминаю, как в первую неделю я все спрашивала ее (хотя в действительности не сомневалась в ответе), любит ли она меня и как она меня любит, будто ее чувство с самого начала служило эталоном для нас обеих. Любопытно, но так это, в известном смысле, и было.