Эдуард Лимонов - Книга мёртвых Страница 49

Лёня сдвинулся с места. И вот он в Америке. Когда мы познакомились, он жил уже с сыном Валеркой только. Жена была много моложе его, ушла. В доме царил бардак, состоявший из дрели, паяльника, Валеркиных кроссовок, полотенец, трусов, щётки, клетчатых штанов и ещё многих вещей, покрывавших пол квартиры. Зачёсанные набок, как у Лукашенки, на лысину волосы, худ, морщинист, Комогор надевает бейсбольную кепку, беззлобно ругает Валерку. Вздыхает. Выходим и спускаемся в бейсмент. Там Лёня берёт свои портфели, полные инструментов. «Одна у нас проблема с Валеркой, Едуард, – скрипит Комогор, – баб у нас нет. У тебя нет лишних: отцу и сыну? Мне можно какую подержанную уже», – смеётся он сам над собой. Я знал его лет шесть, этого русского «Левшу». И никогда не находил у него отрицательных качеств. Жаден? Нет, не замечен. Чёрств? Напротив, всех всегда устраивал. Это он познакомил меня с татарином Гейдаром, а уже Гейдар устроил меня басбоем в «Хилтон», об этом есть в «Эдичке». Он же притащил меня в компанию «Б энд Б» – «Барни энд Борис», где я служил ему переводчиком и подмастерьем, компания покупала подержанные рентгеновские установки, ремонтировала их, продавала и устанавливала в офисах. (Рассказ «Великая американская мечта».)

Если я закрою глаза, то Лёня появляется в моих воспоминаниях всякий раз в движении. Вот мы идём с ним, сутулым, по ледяной улице в «МакДональдс» на Бродвее и 80-х улицах. У нас перерыв. На Лёне полупердунчик коричневой шерсти и шапка, одно ухо юмористически висит, очки спустились на нос, он только что старательно пытался понять американскую инструкцию, которую и я не смог понять. Он учит меня жить, говорит, что я должен найти себе богатую американку, сетует на возраст, а то бы он нашёл себе вдовушку. Все эти инструкции, конечно, разновидность фантазий о хорошей жизни. Ни сам он никогда не следовал подобным правилам жизни, ни я. Когда я стал бой-френдом Джули Карпентер (она же Дженни Джаксон в «Истории его слуги»), я привел в гости Лёню. Они немедленно понравились друг другу. «Леонид!» – стала называть его Джули. «Юль!» – обращался к ней Комогор. «Юль» хохотала.

Лёня был хороший кусок Родины и традиций в чужой стране. На дни рождения он являлся в галстуке и с цветами. Вид у него был несколько комичный. Будучи куском Родины, он ещё одновременно был одним из распространённых американских типов, этакий душевный дядька-провинциал. На него ласково смотрела полиция. Ездил он на раздолбанном «олдс-мобиле» как ему заблагорассудится, всегда очень медленно, и предпочитал середину улицы. Я ни разу не видел, чтобы полицейский его наказал. У него был вид из детства каждого «капа», у всех в детстве были такие дедушки-автомеханики, аптекари, фермеры, старые мужики – соседи, родственники. Великое дело – принадлежать к благонадёжному типажу: меньше неприятностей в жизни, где бы ты ни жил.

Американские тряпки легли на него, как будто так и надо. Даже клетчатые штаны. Как всякий уважающий себя советский человек, он часто носил шляпу. Бейсболка его прикрывала в рабочие дни, а в шляпе он появлялся в свободное время, в выходные дни.

Как подобает его типажу, Комогор участвовал в культурной жизни своего «коммюнити» – в данном случае эмигрантов из России. Приносил статьи в «Новое Русское Слово», жертвовал на издательские затеи, поощрял выпуск воспоминаний старых эмигрантов. Он умудрялся оказываться всякий раз в центре драматических событий. А как же без такого персонажа! Ни Толстой, ни Тургенев, ни Шолохов не обходились без таких характерных персонажей. А ведь они лишь следовали жизни! Комогор оказался в центре моей личной драмы – разрыва с любимой женщиной – и немедленно угодил в книгу. Он оказался на месте преступления, когда Алёшка Туммерман убил эмигранта по кличке «Морячок» из револьвера (фамилию не могу вспомнить. В рассказе «Портрет знакомого убийцы» морячок назван Абрамовым. Но вот какая его настоящая фамилия?) Это случилось в «Астории», одном из «боро» Нью-Йорка. Туммермана (он появляется в моих книгах под фамилией «Шнеерзон») поселил в этом доме, на одной площадке с собой, заботливый Комогор. А убил Туммерман (кстати, он друг диссидента Володи Буковского) за то, что морячок не отдал ему долг. В своё время компания эмигрантов скинулась и купила траулер, чтобы ловить рыбу. Затея провалилась, купили не в сезон, потом у них конфисковали трал, последовали другие несчастья, банк наложил арест на корабль. Туммерман считал, что виноват морячок. И вот убил. Вот как Лёня Комогор выглядит у меня в рассказе «Портрет знакомого убийцы»: «Однажды я увидел на Бродвее сутулого Лёню Косогора. В новой шляпе и плаще, с галстуком, Косогор выглядел принарядившимся. Занятый рассматриванием мира через очки, Косогор меня не заметил, прошёл мимо. Бывший узник ГУЛАГа помог мне выжить в самые тяжёлые времена, я испытывал к нему тёплые чувства, я его выделял, потому я последовал за ним и на углу 47-й и Бродвея схватил его за плечо.

– В бордель идёте, камрад Косогор?

– Ты? Уф, чокнутый, испугал как…

– Кого боимся, камрад Косогор?

– Задумался я, вот что… А ты где же это пропадал столько времени? /…/

Он шел на собрание литературного клуба! И это он, Косогор, был инициатором создания клуба. Я знал, что узник ГУЛАГа имеет литературные амбиции, однако думал, что он от них навеки избавился, промучившись в своё время целый год с единственным рассказом. Разумеется, рассказ был из жизни ГУЛАГа.

В тот мучительный год Косогор понял, что писательство – не такой легкий хлеб, как ему казалось. До этого он порицал меня и мои произведения. «Вот я когда-нибудь сяду и напишу. У меня опыт, вам, бумагомаракам, и не снился такой опыт. Я больше, чем Солженицын сидел. Десять лет, от звонка до звонка. Уж я напишу так напишу… Это ты всё о пизде, да о пизде, серьёзные книги нужно писать, о серьёзных вещах.

– Пизда – очень серьёзная вещь, Лёня, – отвечал я ему. – Очень серьёзная. /…/

– Надо же, понимаешь, жить культурно, – сказал Косогор, – пусть мы и в дикой стране. Вот я и придумал этот клуб. Собираемся два раза в месяц, обсуждаем текущую литературу. Высказываем мнения».

Последний раз я видел моего героя не то в 1981-м, не то в 1982 году.

Приходится признать, что единственное назначение мужчины – оплодотворить женщину. Удачно брызнуть спермой в её подготовленные природой мокрые недра. Никаких других задач для нас природа не придумала. Все остальные деятельности – от Лукавого. Нашёптаны им. Только Лукавый спасает нас от жизненной скуки.

Битники и другие Набоковы

«Гинзберг ответственен за освобождение дыхания американской поэзии в середине века /…/ Более всего он продемонстрировал, что ничто в американской и эротической реальности не может быть отвергнуто и может занять своё место в американской поэзии /…/ Его мощная смесь Блейка, Уитмена, Паунда и Вильямса, к которой он добавил свой собственный летучий, гротескный и нежный юмор, резервировала ему памятное место в современной поэзии», – написала об Аллене Гинзберге критик Хелен Вендлер.