Виктор Суходрев - Язык мой - друг мой Страница 5

Ну какие такие государственные тайны мог знать третьеклассник? Я отвечал правдиво и очень удивился, когда он сказал:

— Знаешь что, не надо тебе больше туда ездить.

К тому времени вместе с языком я уже впитал в себя и некоторые английские культурные традиции, поэтому не только не представлял, что можно явиться в гости без приглашения, но и легко мог предположить, что меня туда больше никогда не пригласят. Но если пригласят… почему это я не могу поехать туда, куда пожелаю? И тогда «дядя» на полном серьезе стал объяснять мне, десятилетнему, почему нельзя общаться с этим англичанином: тот может задать такие вопросы, на которые я «не так отвечу». Вот он, сотрудник посольства, знает, что можно говорить, а чего нельзя, а я не знаю. На этом разговор закончился. Я был удручен. И долго не мог понять, на какие же такие вопросы я могу «не так ответить». И что это такое — «не так ответить»?

После того как у немцев отбили базы, с которых запускали ФАУ, налеты закончились, и мы вернулись обратно в Лондон.

Когда я жил в «Святой Анне на море», мама, разумеется, оставалась в Лондоне и приезжала лишь по воскресеньям. За мной же присматривала мать моего одноклассника. Жил я в небольшой комнатке одного из домов прямо на берегу моря — до войны это был пансионат. По сути, я был очень самостоятельным ребенком. Меня никто не принуждал, скажем, чистить зубы или мыть руки. Я просыпался сам, выбирал одежду. Разве что легкий завтрак нам с приятелем готовила его мать. После занятий в школе мы обедали уже все вместе — и школьники, и учителя.

Я вовсю читал английские книжки, соответствующие, конечно, моему возрасту. Безусловно, читал и английские газеты. Телевидения тогда вообще не было, я любил слушать радио, особенно последние известия. Окружающие взрослые даже просили меня рассказывать после новостных передач о последних событиях на фронтах, прежде всего на наших. Поэтому я всегда был в курсе всех побед Красной армии. В школе висела карта, и мы, дети, постоянно передвигали флажки, отмечавшие наступление нашей армии. Следили мы и за наступлением войск союзников после открытия второго фронта.

В Англии во время войны широкий размах получила кампания по сбору всякого утиля — бумагу собирали, картон, но в основном, конечно, металлолом. Занимались этим и дети, причем по всей стране. Естественно, ни мы, ни наши родители не могли в этом участвовать. Но родители, помню, собирали деньги в фонд помощи, а соседи-англичане передавали через них теплые вещи, вязаные носки для наших солдат. Мы, само собой, ничего не шили и не вязали, но что-то пытались мастерить, собирали карандаши и тетрадки для отправки в Союз.

Кстати, все посылки подобного рода могли быть отправлены только морским путем, конвоем, поскольку никакого иного сообщения между Англией и Советским Союзом тогда просто и не существовало.

Вспоминаю, что после известия о нашей победе в Сталинградской битве по всей Англии развернулась кампания по сбору денег на приобретение и отправку в СССР походных аппаратов для переливания крови и рентгеновских установок. Именно тогда был получен как бы первый опыт миниатюризации этой очень громоздкой аппаратуры. Наверное, англичане знали, да и мы им подсказывали, что подобная медицинская техника была нам особенно нужна в полевых госпиталях и в освобожденных от врага районах. И они, уже по собственной инициативе, устраивали публичные символические передачи данной аппаратуры. Такие церемонии проходили, например, в помещениях кинотеатров. Приглашали и нас, школьников, поскольку считалось, что эта техника предназначалась на освобожденных территориях и для детей. Ну а мы должны были их представлять, вещая речи, заранее подготовленные и заученные. Выступали обычно трое: один мальчик, постарше меня, который хорошо знал английский, девочка, тоже старше и знающая язык, и я.

Однажды ответную дружескую встречу устроил наш посол в зимнем саду советского посольства. Накрыли столы: лимонад, пирожные, бутерброды… Однако до прихода английских школьников нам строго-настрого наказали ничего не трогать, «пока англичане не покушают». У нас, естественно, глаза разгорелись, мы едва дождались окончания церемонии, и стоило закрыться двери за последним английским школьником, как мы, словно саранча, накинулись на оставшиеся яства и мигом их смели.

Тогда в Англии было голодно. Так же как и у нас, действовала карточная система. Нормы были скудные. Англии даже в мирные дни приходилось закупать продовольствие за границей, что уж говорить о военном времени. Многие морские пути оказались перекрыты, в воздухе хозяйничали немцы, так что продуктов катастрофически не хватало. Но все-таки нормы соблюдались неукоснительно. Если на карточке было написано «четверть фунта масла и два яйца», вы могли быть уверены, что получите именно эти продукты и в указанном количестве. Не было никаких «рабочих», «иждивенческих», «служебных» карточек: пайки делились только на «взрослые» и «детские». Правда, существовал черный рынок. Помню, у моей мамы были «свой мясник», «свой бакалейщик», у которых можно было прикупить продукты.

Хочу быть переводчиком

Заграничные командировки до войны обычно длились два-три года. Но из-за того, что разразилась война, железнодорожные переезды через воюющую Европу прекратились, а морские пути стали слишком опасными, все задержались в Англии на целых шесть лет — вплоть до капитуляции Германии. Мы с мамой уехали оттуда в сентябре 1945-го.

Мы плыли пароходом через Стокгольм. Я не очень представлял, какая жизнь ждет меня впереди, но уже твердо знал, что буду переводчиком.

В Москве квартиры у нас с мамой не было, и первое время, по крайней мере год, мы жили в гостинице «Националь». Дело в том, что гостиница эта тогда принадлежала обществу «Интурист», а сам «Интурист» — Министерству внешней торговли, где и работала мама. По чисто формальному, районному признаку ближайшей школой, где я мог продолжить учебу, была 135-я мужская средняя школа в Малом Гнездниковском переулке. Туда, в пятый класс, и привела меня моя мама.

Должен сказать, что я тогда впервые надел длинные брюки. А на протяжении всего своего английского детства носил, на английский же манер, короткие штаны. Была на мне и довольно шикарная, как сейчас помню, кожаная куртка, купленная мамой в Стокгольме, по дороге из Лондона в Ленинград. В Лондоне во время войны таких купить нельзя было.

Первый удар, постигший меня в московской школе, — строжайший приказ постричься наголо. Под машинку, под ноль. Так было принято в те годы в наших мужских школах. Удар был действительно тяжелый. Я стал протестовать, что, мол, вообще в школу не пойду, но в конце концов сам же понял бессмысленность этого протеста. И меня торжественно постригли под ноль в считавшейся тогда шикарной парикмахерской гостиницы «Националь».