Великая Княгиня Мария Павловна - Воспоминания Страница 5

После того как камеристки и горничные снимали верхнюю одежду, в которой она была днем, тетя запиралась в туалетной комнате одна. Отобранные чулки, обувь, нижние юбки и все другие предметы одежды согласно сезону были аккуратно разложены, и возле них ожидали служанки. Из соседней комнаты доносился плеск воды. Приняв ванну, тетя надевала корсет и открывала дверь. Тогда проворно подходили горничные, причем каждая занималась своим делом.

Когда процесс одевания был завершен, тетя внимательно оглядывала себя — обычно с удовлетворением — в трехстворчатом зеркале, установленном так, чтобы она видела себя со всех сторон. Последние поправки она делала собственноручно. Если наряд не удовлетворял ее по какой либо причине, она снимала его и требовала другой, который примеряла с тем же вниманием и терпением.

Одна из горничных делала ей прическу. Ногтями тетя занималась сама. Они у нее были удивительной формы, очень плоские и тонкие, далеко выступающие над кончиками пальцев.

Когда маникюр был сделан, вечернее платье надето, наступала моя очередь участвовать в ритуале. Тетя говорила мне, какие драгоценности она собирается надеть, и я шла к застекленным шкафчикам, похожим на витрины в ювелирном магазине, и приносила то, что она выбрала.

Вскоре мой дядя, человек крайне пунктуальный, стучал в дверь и сообщал, что обед готов. Оба они целовали меня и уходили, а нас с Дмитрием кормили ужином рано и отправляли спать.

Помню, как то раз, когда я еще была маленькой, я увидела тетю в парадном платье — величественную, с длинным парчовым шлейфом, сверкающую драгоценностями и ослепительно красивую. Онемев от восторга, я подошла на цыпочках и поцеловала ее сзади в шею, ниже изумительного сапфирного ожерелья. Она ничего не сказала, но я видела ее глаза, и от этого холодного, строгого взгляда мне стало не по себе.

Только однажды, в раннем возрасте я случайно узнала, что она бывает иной, непохожей на себя обычную. Заболев в Ильинском дифтеритом, я лежала в жару, и надежд на улучшение не было. Я погрузилась в странный мир фантазий, отвлекавший меня от страданий и похожий на удивительную книгу сказок. Перед глазами возникали яркие, прелестные видения, и мой дремлющий мозг пытался на них сосредоточиться. Трещины и пятна на потолке, если в них долго вглядываться, превращались в разнообразные картины на мягком сером фоне. То это был замок с башнями и подъемными мостами над рвами с водой, кавалькада въезжала в ворота, я видела рыцарей с соколами на запястьях и амазонок в длинных платьях, их шлейфы волочились по земле. Потом это становилось озером, по которому плавали ладьи. Я видела очертания островов с высокими деревьями и проплывающие по небу облака. Однажды мне представилась высокая ограда, а за ней — великолепный дворец и прекрасные цветники. На ткани занавесок также возникали волшебные картины.

Все, что я видела, было так увлекательно и красиво, хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно. Но как только кто нибудь подходил ко мне, видения исчезали. Приятные грезы сменялись моментами просветления, полного страдания и печали. Ночами я спала мало и плохо. Голова была тяжелой, горло стягивало, а в ушах стоял гул, как от полчищ невидимых мух. Сбоку, в комнате для игр горел ночник, и время от времени белая тень приближалась к моей постели.

Однажды, заслышав звук шагов, я взглянула из под ресниц и увидела склонившуюся надо мной тетю. Выражение ее лица изумило меня, она смотрела на меня с любопытством и тревогой. Она была такой размягченной, естественной. Мне стало неловко, словно я подглядела что то недозволенное.

Я пошевелилась. Ее лицо тут же приобрело прежнее выражение. И прошли годы, прежде чем мне снова довелось увидеть ее без привычной маски.

И все же я с полным правом могу сказать, что самые прекрасные, самые радостные воспоминания моего детства связаны с Ильинским. Здесь родился Дмитрий, здесь мы вместе росли, это наш маленький мирок на просторах огромной России, те неразрывные узы, что связывают меня с родной землей.

Имение занимало почти тысячу гектаров, граничило с Москвой–рекой и находилось километрах в шестидесяти от Москвы. Оно мало чем отличалось от других великолепных имений, которыми до революции владели многие знатные русские семьи. Оно было достаточно скромным, и, возможно, именно это придавало ему чарующую прелесть.

Дядя унаследовал Ильинское от своей матери, императрицы Марии Александровны, которая на склоне лет нашла здесь убежище от утомляющего церемониала придворной жизни.

Квадратный дом был невелик и выстроен из дуба. Обстановка в комнатах не отличалась особой роскошью. В парке находились домики для гостей и лиц из свиты.

Парк был необычайно хорош. Он выходил к реке, его пересекали красивейшие аллеи.

Имение не приносило никакого дохода. Наоборот, дядя Сергей тратил на его содержание большие суммы. Каждый год он затевал преобразования. Он завез высокопородистых коров светло–бежевой масти, по–моему, из Швейцарии, нигде больше мне таких видеть не доводилось. Он любил хороших лошадей и, единственный в России, занимался разведением арденской породы. Он вечно что нибудь строил, то новую школу, то расширял теплицы. У него было великолепное стадо гольштейнской породы и современно оборудованные птичники, к которым дядя питал особое пристрастие. А еще оранжереи, огороды и целые поля цветов, выращиваемых для дома.

Свита и дворцовые служители были столь многочисленны, что каждый переезд летом в Ильинское походил на переселение целой деревни. Когда мы устраивали праздники для детей этих людей, то всегда исходили из расчета, что их наберется более трехсот. У тети для ее личных нужд были три камеристки и одна портниха, не считая горничных. Главной над ними всеми была гофмейстерина. В ее обязанности входило следить, чтобы в комнатах поддерживался порядок, нанимать прислугу, делать покупки, оплачивать счета портных и модисток и хранить ключи от шкафчиков с драгоценностями.

У дяди было три или четыре камердинера, которые работали посменно. Слуги, ливрейные лакеи, судомойки, фонарщики и прочие были под началом гофмейстера. Обслуживающий персонал конюшни с кучерами, конюхами, слугами был поручен шталмейстеру, который больше ничем не занимался.

В Ильинское добирались от железнодорожной станции Одинцово, и уже выйдя на маленькую платформу, можно было почувствовать, какой здесь замечательный воздух. Кучер кланялся нам, сидя на козлах; в одной руке он держал вожжи, которыми управлял упряжкой из трех лошадей, в другой — свою маленькую круглую фетровую шляпу, нарядную, украшенную павлиньими перьями. Поверх белой шелковой рубашки на нем была темно–синяя суконная безрукавка, облегающая фигуру, и широкий белый шерстяной пояс, концы которого свисали с колен. Когда мы усаживались в экипаж, он надевал шляпу. Волосы у него были острижены по шею и тщательно смазаны маслом.