Леонид Млечин - Сталин. Наваждение России Страница 5

Шкирятов с готовностью откликнулся:

— Правильно, товарищ Сталин, я с вами согласен…

Сталин нашел самый фантастический пример «нового интеллигента». Матвей Федорович Шкирятов, которого вождь, извинившись, назвал интеллигентом, тридцать лет служил по ведомству партийной инквизиции. Мало того, что он был безжалостен и жесток, Матвей Федорович никогда не учился и был настолько безграмотен, что его было трудно понимать. Сохранилось его письмо Серго Орджоникидзе, в котором Шкирятов делится впечатлениями от летнего отдыха совместно с наркомом по военным и морским делам Климентом Ефремовичем Ворошиловым и от своей мужественной борьбы с внутрипартийной оппозицией (цитирую без правки):

«Здравствуй дорогой Серго.

Пишиш и и не знаеш прочтеш ли, буду надеятся, что прочтеш. Дорогой Серго как плохо, что тебе нет вообще в данное время. Я уже работаю несколько дней, отдых провел все время с Климом, хорошее зее кончили с удовольствием. Трепались в Крыму, приехал среду, окунулся в работу, а работы сейчас так много и не легкая. Я знаю как ты там переживаеш все эти соббытия происходящие здесь.

Дорогой Серго. Что они делают. Еслим был пириод когда они скрывали, что они ведут фракции работу, то в данное время этого уже нет. Они не скрывают и привлекают к своей работе всякого, лиш был бы против ЦК. Они борятся всячискими способами чтобы подорват авторитет к парти и расшатат ея дисциплину…»

Поразительным образом Сталин производил впечатление и на более просвещенные умы, чем те, что трудились в партийном аппарате.

— Иосиф Виссарионович, — говорил о нем руководитель Союза писателей Александр Александрович Фадеев, — как известно, был большим артистом и по-разному мог разговаривать — и с подковыркой, а когда нужно, мог и так человека увлечь, так приласкаться, такой натурой показаться, что, кажется, ты ему должен всю душу доверить.

Чудесный детский писатель Корней Иванович Чуковский описал в дневнике, как 22 апреля 1936 года они с Борисом Леонидовичем Пастернаком (будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе) встретились на съезде комсомола. Вдруг в президиуме появился Сталин.

«Что сделалось с залом! — писал Чуковский. — А ОН стоял, немного утомленный, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое.

Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему все время обращалась с какими-то разговорами Демченко[1]. И мы все ревновали, завидовали — счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства.

Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: “Часы, часы, он показал часы” и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах.

Пастернак шептал мне все время о нем восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: “Ах, эта Демченко, заслоняет его!” (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком и оба упивались нашей радостью…»

Поразительно, что за пределами страны русские писатели не испытывали такого восторга по поводу Сталина. Совсем наоборот. Один из самых одаренных русских прозаиков Иван Алексеевич Бунин эмигрировал в Гражданскую войну. Страшно скучал по России, но отчетливо понимал, что происходит на родине. В те же годы записывал в дневнике:

«Вечера. Зуров слушает русское радио. Слушал начало и я. Какой-то “народный певец” живет в каком-то “чудном уголке” и поет: “Слово о Сталине в народе золотой течет струей…” Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну!»

Религиозный философ Георгий Петрович Федотов в эмиграции писал, что Сталин не революционер, он, «как немецкие императоры в Петербурге XVIII века, прежде всего хозяин России. Но хозяин хищнический, варвар, которым движет страх и борьба за личную безопасность, за сохранение власти».

Почему же такие бесконечно талантливые люди, как Борис Пастернак, выражали восхищение вождем?

«Легкомысленной Москве положено было быть городом иллюзий, — снисходительно писал выдающийся литературовед Сергей Аверинцев. — Даже Сталин и тот ведь одно время пытался внушать московской интеллигенции надежды на возможность диалога: вспомним его телефонные звонки Михаилу Булгакову, позднее Пастернаку — стратегия была рассчитана, разумеется, на фарсовый эффект растерянности того, кому вождь звонит, однако же под конец разговора в обоих случаях возникал мотив надежды на встречу и возможность поговорить по-настоящему.

Разумеется, такие фразы вождя не имели никакого отношения в реальности, однако они производили, скажем, на того же Булгакова определенное впечатление».

Объяснений множество.

«Шекспировская крупность зла заставляла и Булгакова, и Пастернака, — считает знаток русской литературы Мариэтта Чудакова, — предполагать шекспировскую крупность и сложность самой личности Сталина. Это была их ошибка».

Думаю, дело было и в другом. Все вокруг, решительно все восторгались Сталиным! Как в ревущей от счастья толпе демонстративно отойти в сторону? Отстраниться? Сохранить хладнокровие? Скептически взирать на стоящих рядом? Кто не жил в тоталитарном обществе, тот не поймет, насколько это страшно — оставаться иным, чем остальные.

А вот еще одна причина: увидеть в вожде тирана — значит, признаться самому себе, что в стране существует диктатура и ты ей верно служишь! Что делать со стихами, написанными во славу революции, Ленина, партии? Считанные единицы были готовы понять и признать реальность…

Большевики отрезали страну от мира. Железный занавес появился не после Второй мировой войны, а еще после Гражданской. Выезд из страны запретили. Разрешались только служебные командировки (они были очень редкими) — и для многих это закончилось печально: обвинением в шпионаже и смертным приговором. Иностранцев пускали только в силу необходимости, и встречаться с ними было рискованно даже для уполномоченных на то лиц. Зарубежную прессу получали только несколько важнейших учреждений: ЦК партии, наркомат иностранных дел, НКВД… Внутри страны существовала невероятно жесткая цензура. Люди не знали, ни что происходит, ни что творится в стране.

Замечательный писатель Михаил Михайлович Пришвин записал в дневнике 1 ноября 1937 года: «Больше всего ненавижу газету “Правда” как олицетворение самой наглой лжи, какая когда-либо была на земле».

Никто из соратников не мог оспорить лидерство Сталина. Но его борьба за единоличную власть продолжалась не один год. Дорога к власти не была простой. Ничто не было предопределено. Его соперникам и оппонентам не хватало жестокости, беспринципности, изощренности в интригах, невероятного коварства. Да и не так уж они жаждали занять кресло первого человека. Им, конечно же, тоже нравилась власть, но не было в них страсти, которая пылала в Сталине и заставляла его двадцать четыре часа в сутки думать о власти. Воспоминания его соратников свидетельствуют: ни на что иное он не отвлекался и ни о чем другом не думал.