Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон Страница 5

Потом была осень, напал норд-ост. Мы перебрались в самую крохотную комнатку, половину которой занимала печь, и понемногу грелись своим деревянным забором. Им же грелись соседи.

Для прокормления баба Шура завела коммерцию с каким-то солдатом, и ему задолжала. Мы в страхе ждали его прихода. В один прекрасный хмурый день дверь заскрипела, отворилась, и он вошёл, заслонив Божий свет. Баба Шура подалась к нему, как на закланье, я замер на полу. Солдат обнял бабу Шуру и улыбнулся мне. Глаза были синие. Потом он вынул из вещмешка хлеб и консервы. Это был не тот солдат, он был хороший, но я затаился, не зная ещё, чего он запросит за эти почти несметные сокровища. Мне было уже пять с гаком, я хорошо знал жизнь и знал, что никто просто так ничего не приносит. Таков был закон жизни, ясный и простой, как сама эта жизнь, в которой надо всё самому: уберечься от бомбы, согреться, добыть еду. Жизнь не знала страданий и горя: бомбят, — лезь под кровать, замёрз, — добудь огонь, хочешь есть — ищи. Вот и всё. Какие страдания? Жизнь проста.

Этот солдат сбил меня с толку. Звали его Борис, и он ничего не хотел для себя. Он был не то знакомый знакомых, не то родня родни. Уходя, он велел мне назавтра явиться в их расположение. Я знал этот дом с большим садом, его огибало шоссе, переходя с Первомайской в Тельмана. Там жил знакомый интеллигент Николай Васильевич. Я не знал, что такое интеллигент, но понимал, что он — интеллигент…

Меня накормили кашей и дали с собой — целый котелок. И ещё чего-то: хлеба и, кажется, сухарей…

И дикий зверёк, что начинал во мне жить, стал понемногу домашним. Я вернулся в счастливое детство.

Кстати, об интеллигентах. В Геленджике, в этом заросшем ромашками городе, где в прозрачно-голубом воздухе мешались запахи акаций и жареной рыбы, водились эти ни на что не похожие люди старинной, нездешней выделки. Среди домов с террасами, где во дворе сушились сети и ладился новый баркас, среди уютных хаток, стиснутых изобильными огородами, попадался ничем не приметный домик в тени абрикосов, — ну, клумба, ну, розовый куст. А в доме рояль. И вечерами кто-то играет.

Среди коричневых, мускулистых греков, украшенных голубыми якорями и змеями, стоящих вразвалочку на весеннем солнцепёке, являлся пожилой и стройный джентльмен на одной ноге, в чёрной отглаженной паре с аккуратно подвёрнутой брючиной. Сухая стремительная шея вскинула над тёмной блестящей бабочкой красивую седую голову, — волосок к волоску и тонкий, как лезвие, пробор. И костыли его вовсе не костыли, а какие-то особые трости из лёгкого светлого металла. Его видят и говорят немного тише, чем обычно. А он явился, побыл и — пропал…

Какими ветрами занесло в Геленджикскую бухту эту людскую породу? Куда унесло?

Такие забавы

Порох легко добывался из патронов. Их валялось повсюду великое множество — пистолетных, винтовочных, пулемётных, наших, не наших… Можно вытащить пулю и высыпать из гильзы чёрный порошок или маленькие кристаллики, сложить небольшую дорожку и — поджечь. Порох добывался легко, а вот спичек не было. Откуда же? Великая ценность.

Огонь добывался так.

Нужно было добежать до соседки — не любой, а до самой простодушной — и наврать, что бабушка просит уголёк для растопки. Соседка раскрывала чёрный утюг с треугольными иллюминаторами, похожий на дредноут, выхватывала пальцами горящий алый уголёк, а ты принимал его на то, что припас — дощечку ли, жестянку, — а если не припас, то принимай на грязную ладошку и, перекидывая с одной на другую, беги к своей забаве.

И вот она, чёрная змейка, зашипела, вспыхнула и — белое зарево по ней пробежало.

Красота и восторг!

Но это так, конечно, мелкая забава. Другое дело — не распатронивать патрон, а обложить его хорошенькими камушками так, чтобы пуля торчала свободно, чуть вверх, а потом приложить к капсулю уголёк… Вот тогда уже будет настоящий выстрел — с громом и пламенем, — и пуля вылетит, и уйдёт в неизвестность.

Однажды захотелось позабавиться серьёзней. Мы с Гариком и Владиком на задах ихней хатки вырыли ямку, устлали дно плоским камнем и с помощью щебня установили большущий патрон носом в дно, затем на капсуль, сверху, уложили ещё плоский камень, всё укрепили землицей и, — поднявши втроём здоровенную каменюку, — обрушили её на этот каземат…

Забава не вышла. Мы ничего не увидели и не услышали. Нас сразу ослепило и оглушило, и отбросило к стенке. Протерев глаза и проморгавшись, мы увидели рожи друг друга. Они горели и были усыпаны чёрными точками. Чернота не стиралась и не смывалась. Не помню, чем я объяснил бабе Шуре эти чёрные точки. Во всяком случае, угольки нам больше не давали.

Да, были ж ещё гранаты и мины! К счастью, их было меньше, и мы обошлись только рассказами о том, как тому-то и тому-то руки-ноги поотрывало.

Но однажды я увидел в нашем саду, под грушей, в траве, что-то похожее на гранату. Я взвизгнул и кинулся к ней, а рядом был Жорка с Новороссийской, он тоже взвизгнул. Мы разом ухватились за гранату и покатились по траве с криком: «Я первый! Я первый!», — вырывая её друг у друга. С танка спрыгнул человек в комбинезоне и в чёрном шлеме, подошёл и забрал гранату. И сказал назидательно: «Противотанковая!».

Счастливое детство моё продолжалось.

Через форточку

И вот я проникаю в чужой, незнакомый мне дом через форточку. Я тонкий и гибкий, как червячок. Для меня форточка — целые ворота. Только она высоко.

Меня подняли, сунули головой вперёд, и я, опираясь о воздух, плавно опустился на пол.

Я в чужом доме. Во тьме и впервые. Выбираю предметы. Помню тяжёлые бронзовые подсвечники… Была, была в старом Геленджике старая интеллигенция!

Кому довелось при советской власти служить в каком-либо ведомстве или трудиться в сфере производства, тот помнит, конечно, одну непонятную и оттого очень страшную кару, применяемую за нарушение трудовой дисциплины или иную провинность.

Начальник вдруг переставал орать и ледяным прокурорским голосом отчётливо произносил:

— Пишите объяснительную записку!

Господи, за что?! Этот немой вопрос застывал на губах приговорённого.

Для меня тут была загадка. Не мог я понять, отчего эта странная мера рождает в душе подвергнутого наказанию такой нестерпимый ужас. Понять не мог, а самому испытать всё как-то не доводилось.

Даже когда в заводской котельной опустил я шланг в люк, вырезанный в полу, чтобы пополнить котлы водой, и обронил в отверстие брезентовую рукавицу. Рукавица всосалась в подводный насос, заклинила его, и все котлы пришлось гасить, выгребая из топок горящий уголь на каменный пол. Когда же извлечённая рукавица была опознана, начальник отопительных систем товарищ Соколов только головой покачал в мою сторону.