Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском Страница 5

Приехав в Бостон в возрасте семидесяти пяти лет, мама организовала театральную труппу, назвав ее со свойственной ей самоиронией ЭМА – Эмигрантский Малохудожественный Ансамбль. Она сочиняла для ЭМЫ скетчи и тексты песен и сама играла в придуманных ею сценках. Она написала более сорока рассказов, которые были опубликованы в русскоязычных газетах и журналах в Америке, Франции и Израиле, а в девяносто девять лет издала поэтический сборник с «вычурным» названием «СТИХИ».

Благодаря родителям моя юность прошла в обществе замечательных людей. В нашем доме бывали директор Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели с женой Антониной Николаевной (Тотей) Изергиной, одной из самых остроумных женщин того времени; Лев Львович Раков, который основал Музей обороны Ленинграда, а отсидев за это, стал директором Публичной библиотеки; художник Натан Альтман, автор известного портрета Анны Ахматовой, с Ириной Валентиновной Щеголевой. Бывали молодой еще физик Виталий Лазаревич Гинзбург и режиссер Николай Павлович Акимов. Кстати, именно Акимов познакомил моих родителей, так что я косвенно обязана ему своим существованием. Бывали органист Исай Александрович Браудо с Лидией Николаевной Щуко, писатель Михаил Эммануилович Козаков с Зоей Александровной (с их сыном Мишей Козаковым мы дружим с детского сада).

Часто бывал у нас и Борис Михайлович Эйхенбаум с дочерью Ольгой. С Эйхенбаумом связана такая забавная история. В девятом классе нам было задано домашнее сочинение «по Толстому». Я выбрала «Образ Анны Карениной». В тот вечер к нам пришли гости, и в том числе Борис Михайлович. Я извинилась, что не могу ужинать со всеми, потому что мне надо срочно «накатать» сочинение. «О чем будешь катать?» – спросил Эйхенбаум. Услышав, что об Анне Карениной, Борис Михайлович загорелся: «Ты не возражаешь, если я за тебя напишу? Хочется знать, гожусь ли я для девятого класса советской школы».

На следующий день я пришла к Эйхенбауму в «писательскую надстройку» на канале Грибоедова за своим сочинением. Оно было напечатано на машинке, и мне пришлось его переписывать от руки в тетрадь. До сих пор проклинаю себя за то, что не сохранила этот, теперь уже исторический, текст.

За сочинение об Анне Карениной Эйхенбаум получил тройку. Наша учительница литературы Софья Ильинична с поджатыми губами спросила: «Где ты всего этого нахваталась?»

Борис Михайлович был искренне огорчен. И трояком, и насмешками, и хихиканьем друзей...

С годами ряды «старой гвардии» начали редеть. Дом наполнялся моими друзьями, и родители их приняли и полюбили. В 1964 году умер мой отец, но мама оставалась душой нашей компании вплоть до 1975 года, до отъезда в эмиграцию.

В декабре 1994 года мы праздновали в Бостоне мамино девяностопятилетие, на которое был приглашен и Бродский. К сожалению, он плохо себя чувствовал и приехать не смог. Вместо себя он прислал маме в подарок поздравительную оду.

ОДАНадежде Филипповне Крамовой на день ее девяностопятилетия 15 декабря 1994 годаНадежда Филипповна, милая!Достичь девяносто пятиупрямство потребны и сила – ипозвольте стишок поднести.Ваш возраст – я лезу к вам с дебрямиидей, но с простым языком —есть возраст шедевра. С шедеврамия лично отчасти знаком.Шедевры в музеях находятся.На них, разеваючи пасть,ценитель и гангстер охотятся.Но мы не дадим вас украсть.Для Вас мы – зеленые овощи,и наш незначителен стаж.Но Вы для нас – наше сокровище,и мы – Ваш живой Эрмитаж.При мысли о Вас достиженияВеласкеса чудятся мне,Учелло картина «Сражение»и «Завтрак на травке» Мане.При мысли о вас вспоминаютсяЮсуповский, Мойки вода,Дом Связи с антеннами – аистасо свертком подобье гнезда.Как редкую араукарию,Людмилу от мира храня,и изредка пьяная арияв подъезде звучала моя.Орава кудряво-черняваяклубилась там сутками сплошь,талантом сверкая и чавкая,как стайка блестящих галош.Как вспомню я вашу гостиную,любому тогда трепачудоступную, тотчас застыну я,вздохну и слезу проглочу.Там были питье и питание,там Пасик мой взор волновал,там разным мужьям испытанияна чары их баб я сдавал.Теперь там – чужие владенияпод новым замком, взаперти,мы там для жильца – привидения,библейская сцена почти.В прихожей кого-нибудь тискаяна фоне гвардейских знамен,мы там – как Капелла сикстинская —подернуты дымкой времен.Ах, в принципе, где бы мы ни были,ворча и дыша тяжело,мы, в сущности, слепки той мебели,и вы – наш Микельанджело.Как знать, благодарная нациякогда-нибудь с кистью в рукекоснется, сказав «реставрация»,теней наших в том тупике.Надежда Филипповна! В Бостонебольшие достоинства есть.Везде – полосатые простынисо звездами – в Витькину честь.Повсюду – то гости из прерии,то Африки вспыльчивый князь,то просто отбросы Империи,ударившей мордочкой в грязь.И Вы, как бурбонская лилияв оправе из хрусталя,прищурясь на наши усилия,глядите слегка издаля.Ах, все мы здесь чуточку париии аристократы чуть-чуть.Но славно в чужом полушарииза Ваше здоровье хлебнуть!

Мама так растрогалась, что ответила Иосифу стихами. Ее отвага показалась нам безумством: это все равно как Моцарту послать сонату своего сочинения. Вот что написала моя девяностопятилетняя мама.

И. БродскомуНe подругой была, не сверстницей,Я на сорок лет его старше.Но, услышав шаги на лестнице,Бормотанье под дверью нашей,Я кидалась бегом в переднюю,Будто к источнику света,Чтобы в квартиру немедленноВпустить молодого поэта.А поэт, побродив по комнатам,Постояв у книжного шкафа,Говорил eле слышным шепотом:«Я пришел почитать стишата».И, от окна до двериШагами комнату меря,Начинал он спокойно и строго,Но вскоре, волненьем объятый,Не замечал он, как строкиВдруг наливались набатом.И дрожали тарелки со снедью,И в стену стучали соседи.

На праздновании маминого девяностопятилетия русская поэзия была представлена находившимися в то время в Бостоне Александром Кушнером с женой Леной Невзглядовой. И вот что Кушнер написал маме: