Максим Чертанов - Эйнштейн Страница 5

Все выдающиеся личности в детстве и юности дружили с людьми много старше себя. Другом Альберта был дядя Якоб, окончивший Штутгартский политехнический институт и талантливо обучавший племянника математике: «Алгебра — это веселая наука. Когда мы не можем обнаружить животное, за которым охотимся, мы временно называем его икс и продолжаем охоту, пока не поймаем». С 1889 по 1894 год в семье бывал Макс Талмей — он давал мальчишке книги: 21-томную энциклопедию «Популярные науки» Аарона Бернштейна, учебники по математике и даже Канта. Талмей: «Его исключительный интеллект… позволял обсуждать с ним вопросы, далеко выходящие за пределы интересов детей его возраста… вскоре уже я не мог за ним следовать… За все эти годы я ни разу не видел, чтобы он читал развлекательную литературу». Майя: «Игрушки были заброшены, теперь он интересовался только математикой…» (Насчет развлекательной литературы: складывается впечатление, что Эйнштейн ее вообще никогда не читал, однако в собственной книге «Эволюция физики» упоминает Холмса и сравнивает физику с детективом, так что, видимо, почитывал иногда.)

Иудаизм ему наскучил через год. Из беседы с Германсом: «Чем больше я читал, тем больше изумлялся порядку, царившему во Вселенной, и беспорядку в человеческих умах, так как среди ученых были разногласия по поводу того, как, когда и почему все сотворено. И вот однажды студент принес мне Канта. Прочтя его, я начал сомневаться во всем, чему меня учили. Я стал верить не в библейского Бога, а в таинственного Бога, который выражает себя в природе». «Автобиографические заметки», 1949 год: «Чтение научно-популярных книг привело меня к убеждению, что в библейских рассказах многое не может быть верным. Следствием этого было фанатическое свободомыслие, соединенное с выводом, что молодежь умышленно обманывают… Такие переживания породили недоверие к авторитетам и скептическое отношение к верованиям и убеждениям… Этот скептицизм никогда меня уже не оставлял, хотя и потерял остроту впоследствии».

В 1892-м наконец попался хороший учитель музыки, Шмид, и ученик заинтересовался, влюбившись, по его словам, в сонаты Моцарта. Насколько выдающимся музыкантом он был? Много лет спустя знакомый пианист говорил, что играл он чисто, не уставал (а ведь физически трудно играть на скрипке), легко читал с листа и на редкость удачно вписывался в ансамбли.

Музыка и математика связаны. Леонард Эйлер в «Диссертации о звуке» (1727) хотел «представить музыку как часть математики». Гольдбах писал Лейбницу: «Музыка — это скрытая математика». Пифагор в своей школе учил музыке как математической дисциплине. Д. К. Кирнарская, доктор искусствоведения: «Музыка математична, а математика музыкальна. И там и тут господствует идея числа и отношения». Исследователи музыки Р. Кендалл и Э. Картеретт: «Математики говорят, что они оперируют не символами, но неопределенными ментальными формами и моторными ощущениями, — и примерно то же делают композиторы». Это две самые абстрактные области понимания, которые обычный человек напрямую (без инструментов) понять не может.

С. Стейнберг из Йельского университета опубликовал исследование: ученики восьмого класса, которые играли на музыкальных инструментах, показали себя лучшими математиками, чем другие. Е. Артемьева, психолог: «Отличается от других группа студентов музыкального училища. Здесь, в отличие от остальных, количество геометрических и предметных признаков превосходит количество непосредственно-чувственных и оценочно-эмоциональных признаков». Это подтвердилось в ряде исследований, наших и зарубежных: у «музыко-математиков» восприятие чрезвычайно абстрагированное, а вот эмоциональное страдает. Были в 1990-е годы популярны книги об «эффекте Моцарта»: кто его играет или хотя бы слушает — умнеет. Это не подтвердилось, зато есть масса исследований о том, что умственной работой хорошо заниматься под любую классическую музыку. Эйнштейн над этими связями, кажется, не задумывался, 23 октября 1928 года отвечал поклоннику: «Музыка не влияет на исследовательскую работу, но их питает один источник — страсть, и они дополняют друг друга тем, что снимают душевную напряженность».

В 1892 году Альберт должен был пройти обряд «бармицва», чтобы стать полноправным членом еврейской общины, но — отказался. Дела отца меж тем пошли плохо, конкуренты вытеснили братьев Эйнштейн с рынка. Фабрику в Мюнхене закрыли, но по совету итальянского коммерсанта Якоб уговорил Германа перебраться в Италию. В июне 1894 года семейство переехало в Милан, а Альберта оставили у дальних родственников заканчивать гимназию — оставалось полтора года. А в 17 лет он по немецким законам пойдет в армию. В гимназии ему было и так-то тошно, а без близких и подавно, и служить в армии он не хотел. Брат Талмея, врач, выдал ему справку, что он страдает нервным расстройством, и 29 декабря он уехал к родителям. Майя, вспоминая об этом периоде, пишет, что брат действительно был подавлен, расстроен и очень мучился без родителей. И в том же декабре началось самое громкое «еврейское» уголовное дело: капитана Альфреда Дрейфуса, французского еврея, обвинили в шпионаже. Судьи колебались — улик было недостаточно. В деле появилась записка, якобы написанная германским послом и изобличавшая Дрейфуса; его приговорили к пожизненной ссылке на Чертовом острове.

Родителям Альберт сказал, что хочет отказаться от немецкого (точнее, вюртембергского) гражданства — из-за армии. Все военное он ненавидел. Из книги «Мир, каким я его вижу»: «К наихудшему проявлению стадной жизни, милитаристской системе, я питаю отвращение. Для меня достаточно одной способности этих людей получать удовольствие от маршировки по четыре в виде воинственной банды, чтобы презирать их. Их головной мозг достался им по недоразумению — им достаточно одного спинного мозга. Это чумное пятно на человеческой цивилизации должно быть уничтожено с максимально возможной скоростью». Опять еврейские штучки? Пожалуйста, вот наш Менделеев о военных: «Их не спросят, чего они хотят, их не будут слушать, им только велят, ударивши 3 раза в барабан, разойтись, и потом, по воле начальника военной силы, какое хотят оружие, то и употреблять, и ответственности нет никакой. Ужасные дела. Печаль, тоска, омерзение».

Что делать с сыном — непонятно, в университет не поступить без гимназического аттестата. Отец и дядя решили, что надо поступать в техническое учебное заведение, причем такое, где преподают на немецком; выбрали престижный цюрихский Политехникум, дающий аттестат инженера или техника. Главным ученым там был профессор физики Генрих Вебер, посвятивший себя электротехнике; у него была лучшая электротехническая лаборатория в мире. Но принимали туда с восемнадцати лет. Мать попросила знакомого, Густава Майера, влиятельного бизнесмена («Эти евреи, все-то у них схвачено!» — вы ведь так сейчас подумали, правда?), ходатайствовать; ректор Альбин Херцог разрешил Альберту сдавать вступительные экзамены в 16 лет и без аттестата. Тот начал готовиться. В мае 1895 года семья переехала из Милана в Павию, летом отдыхали в Альпах, потом Альберта отпустили одного к родне в Геную. В августе он послал своему дяде Цезарю Коху, жившему в Бельгии, полунаучное эссе. Там говорилось, чем он хочет заниматься, — изучать эфир.