Марек Эдельман - И была любовь в гетто Страница 5

Это были мои самые близкие друзья. Мы объединились в ФИРАЗИМОПЭ — ударение на последний слог! — это была наша детская партия. Название состояло то ли из букв, то ли из слогов наших фамилий — сейчас я не могу его расшифровать. У Маюса был велосипед, и на этом велосипеде ФИРАЗИМОПЭ разъезжала по двору. Маюс, Янек, я и Рубин составляли костяк партии, важнейшую ее часть. У нас существовала строгая иерархия, и Йоселе Фишман и Йоселе Зигельбойм посвящались не во все секреты.

В нашем классе учились Хендуся Химельфарб и ее брат-близнец. Хендуся впоследствии работала в санатории Медема[16] и пошла с детьми в вагоны, а ее брат-близнец бежал в сентябре на восток и во Львове во время советской оккупации умер от тифа. Может быть, я что-то путаю, но так мне помнится. Жили они на Твардой.

В той же самой школе, но классом ниже учился Влодек Бергнер. Я лучше помню его по лагерям «Скифа»[17], чем по школе, потому что у него был горн, и он играл на нем все, что играют в лагерях — побудку, вечернюю зорю, тревогу. Года за два до войны Влодек уехал в Австралию. В конце концов он оказался в Израиле с австралийской женой; оба они художники. В Израиле Влодек пользуется большой популярностью.

Члены ФИРАЗИМОПЭ продолжали встречаться даже, когда закончили среднюю школу и все учились в разных гимназиях.

Мы договорились в первую же субботу после окончания войны встретиться под часами на углу улиц Лешно и Пшеязд. Какой будет эта война и наше будущее, мы совершенно не представляли. Теперь я вижу, что не только нам, молодым, не хватало воображения — взрослым серьезным людям тоже. Что сделали большинство семей, когда началась война? Разделились. Кого-нибудь, обычно женщину, оставляли дома, а мужчины с детьми бежали на восток. Возможно, считалось, что женщинам ничего не грозит и они пересидят войну, охраняя квартиру и имущество, а опасность угрожает только мужчинам?

Началась война, и я остался один. Мои друзья уехали. В пустой школе на Кармелицкой я нашел стеклограф. Потом там устроили столовую для детей и организовали подпольное обучение. В гетто я жил на Дзельной, недалеко от школы. Часто мимо нее проходил, но никогда не интересовался тем, что делается внутри.

Как я к ним втерся…

Пока не началась война, я был никто. Мальчишка с аттестатом зрелости в кармане. Наглый. Невоспитанный. Жил я у Лихтенштайнов. Был членом Цукунфта. Служил в фирме «Ogoldwicht» — за 52 злотых в месяц. Мне велели складывать длинные колонки цифр, а я всегда делал ошибки. Потом меня выставили, и я стал секретарем Комитета помощи евреям, которых из Германии выгнали в Польшу. В канун начала войны я в пустом поезде вернулся из отпуска в Варшаву. Я по-прежнему был никто, но теперь еще и безработный. Лихтенштайнов уже не застал, они бежали в Вильно.

Я пошел к доктору Хеллеровой, которая знала мою маму. Она взяла меня на работу посыльным в больницу Берсонов и Бауманов. Я все еще оставался никем — кто такой посыльный в давным-давно сложившейся иерархии больницы? На меня там вообще не обращали внимания. Не прошло и нескольких дней, как меня вызвал Абраша Блюм. Кто он такой, я знал, это точно. К тому же незадолго до войны у него родился ребенок с непроходимостью пищевода. Доктор Хеллерова поставила диагноз, и ребенка, которому было не больше пяти дней от роду, прооперировал доктор Вильк. Так что и в больнице я его, конечно, видел. Мы встретились с Блюмом на Дзельной, напротив Павяка. Он передал мне весточку от Лихтенштайнов: они хотят, чтобы я приехал к ним в Вильно. Я сказал, что не поеду. А поскольку был наглецом, вместо объяснений спросил: «А вы-то сами едете в Вильно?»

В школе ЦИШО на Кармелицкой, 29 я нашел стеклограф. Он просто стоял себе в шкафу. Нужно было найти ему применение. У меня была знакомая, Рутка, главная лаборантка в фотоателье Дагера. Фирма «Дагер» имела ателье и лабораторию на улице Заменгофа и шикарный магазин на Белянской. А с дочкой владельца я ездил в лагеря «Скифа»; у нее были чудесные толстые косы до пояса, ты видела на фотографиях. Так вот, у Рутки в подвале на Заменгофа был радиоприемник. Она слушала передачи, а потом от руки писала сводки последних новостей. Я стал переписывать их на машинке и размножать на этом стеклографе. Не помню, как получилось, что вместо сводок начал выходить «Бюллетень». Стася нарисовала заставку, и этот заголовок сохранился до самого конца. Когда стали выпускать «Бюллетень», точно сказать не могу, но наверняка очень рано. В гетто он был газетой Бунда. Передовые всегда писал Ожех.

И тогда я стал у руководства Бунда посыльным.

С Морисом Ожехом до войны я, естественно, не был знаком. Хотя кто он такой, конечно, знал. Важная особа; было ему уже не меньше пятидесяти.

Берека Шнайдмиля я и до войны должен был знать. По крайней мере, в лицо, потому что он руководил молодежной милицией Цукунфта. Учил этих ребят самообороне и как пользоваться «штальруткой». (Это была небольшая, кажется, латунная, во всяком случае из желтого металла, трубка, которую легко было спрятать в кулаке: если умело ее встряхнуть, благодаря трем скрытым внутри пружинам она раздвигалась и превращалась в длинную палку; отличное было оружие. Его изобрели и применяли венские шуцбундовцы[18].) У противника были кастеты и бритвенные лезвия, а точнее, прикреплявшиеся чуть выше колена деревяшки, из которых торчали лезвия. Их обладатели чаще всего «патрулировали» Новый Свят и Краковское Предместье и каждого встречного еврея угощали пинком вооруженного таким образом колена. Они любили издеваться над еврейскими детьми, которые в начале сентября приходили за учебниками в книжный Гебетнера и Вольфа на Краковском Предместье — сегодня там магазин научной литературы им. Пруса. Так вот, Берек вряд ли меня знал, но я его знал. Всегда прекрасно одетый — синяя блуза, портупея и красный галстук, — он был значительно старше меня, уже отслужил в армии и окончил военное училище.

К Бернарду Гольдштайну, хоть он и был отцом моего друга, я относился с огромным уважением: в Бунде он был важной и популярной персоной.

Шмуля Зигельбойма я знал, его сын входил в нашу компанию. Зигельбойм приехал из Лодзи в первые же дни сентября 1939-го и во время обороны Варшавы организовал еврейские рабочие батальоны. Он был крупный профсоюзный деятель. Один из бундовских лидеров, оставшихся в городе. Всегда много писал, в том числе для «Бюллетеня», пока не покинул гетто и Польшу. Уехал он в декабре 1940-го. В гетто я иногда встречал его у Эстеры Ивинской.

Эстеру Ивинскую, сестру Альтера, я знал еще с довоенных времен. Она была маминой подругой. Кажется, она устроила меня в «Ogoldwicht». Всегда меня отчитывала, когда я к ней приходил. А поскольку была превосходным адвокатом по политическим делам и пользовалась большим уважением, я покорно выслушивал ее поучения. Вскоре после Зигельбойма она уехала в Бельгию по паспорту своей сестры, бельгийской гражданки.