Павел Фокин - Твардовский без глянца Страница 5

Михаил Васильевич Исаковский:

[1927] «Одет был Саша в куртку, сшитую из овчины. Шапку он держал в руках». [2; 55]

Владимир Яковлевич Лакшин:

«Александр Трифонович взглянул на фотографию, признал себя, улыбнулся. ‹…› Снят он совсем молоденьким деревенским пареньком, и в кепке – не зря, это казалось высшим шиком в Загорье. Снимаясь, он нарочно ее с головы не стянул». [4; 114]

Николай Капитонович Павлов (1910–1986), прозаик, журналист:

[1928] «В начищенных штиблетах, темно-синем костюме и сероватого цвета рубашке выглядел он вполне городским, знающим себе цену интеллигентом». [12; 169]

Дмитрий Павлович Дворецкий:

[Июнь 1932] «‹…› В комнату вошел Твардовский. Был он в белой, скромно вышитой, заправленной в брюки косоворотке. Воротник полурасстегнут, рукава засучены до локтя». [2; 63–64]

Лев Адольфович Озеров:

[1937] «Твардовский ‹…› появлялся в институте в своем темно-синем, а потом и светло-сером костюме, чистом, хорошо отутюженном и ладно сидевшем на нем, будто это не сельский житель, а джентльмен. Он любил голубые рубашки. Галстуки менялись не часто, но всегда гармонировали с костюмом и рубашкой. Он не допускал небрежности. Был подтянут и носил портфель, в котором не было студенческой тесноты, все лежало на своем месте. Все его воспринимали как человека молодого, но уже по-своему солидного». [2; 114]

Константин Яковлевич Ваншенкин:

[1950-e] «На нем был темный костюм, голубоватая рубашка под галстуком, грубые, на толстой подошве, ботинки, скорее башмаки, какие тогда носили (время отказа от калош)». [2; 236]

Иван Алексеевич Симонов:

«…Рослый, плечистый мужчина в зимнем прямого покроя пальто с темным отложным воротником, в меховой шапке-ушанке. На ногах вместо привычных в те годы валенок ботинки». [2; 249]

Федор Александрович Абрамов:

«Большой, крупный, в длинном, черного сукна пальто с серым каракулевым воротником, в пышной, глубоко надетой шапке из коричневой ондатры». [12; 266]

Вячеслав Максимович Шугаев (1938–1997), прозаик:

«По заснеженным половицам веранды заскрипели шаги, и кто-то постучал. Вошел Твардовский. В пыжиковой огромно-пушистой шапке, в черном длинном пальто с серым каракулем. На черном хорошо виделись полосы снега, примятые варежками или перчатками, – отряхивался перед порогом. В руке объемистая кошелка». [2; 490]

Григорий Яковлевич Бакланов (1923–2009), прозаик:

«Снял Твардовский зимнее полупальто – оно у него было тяжелое, драповое, с серым каракулевым воротником и прорезными карманами на груди, неизносное, напоминавшее покроем и видом те бобриковые, по воспоминанию ему знакомые, и в желтой ковбойке, в лыжных теплых брюках сел к столу ‹…›. Он сидел, расставя полные, в лыжных брюках, колени, ноги обуты в суконные ботинки на „молнии“, которые он донашивал за городом; он вообще старые вещи свои донашивал. Не потому, что они стоили что-то, а не мог выбросить вещь, раз она еще годна». [2; 513–514]

Вячеслав Максимович Шугаев:

«Твардовский пришел через два дня. Был в сером простецком полупальто, в лыжных коричневых штанах, с ореховой палкой-посошком – завернул к нам, должно быть, с прогулки. Когда разделся, оказался в коричневой же домашней куртке с этакими шнурочно-витыми петлями». [2; 491]

Аркадий Михайлович Разгон:

[Начало 1960-х] «Одет он был в серый костюм, в рубашку с отложным воротником – на улице была удушающая жара». [2; 217]

Орест Георгиевич Верейский:

«‹…› Для меня образ Твардовского не вяжется с городским его обличьем. Наши отношения сводились больше к ситуациям, когда он бывал или в гимнастерке, как в годы войны, или в расстегнутой куртке, свитере, ковбойке, ватнике – его обычной одежде дома и в поездках». [2; 187]

Федор Александрович Абрамов:

«Помню хорошо общую атмосферу (на даче в Пахре, 1966 год. – Сост.). Как сидели, что ели, что пили. Как выглядел Твардовский. Просто одет. В китайских брючках чуть ли не с ремешком из сыромятной шлеи, в дешевой рубахе с закатанными по локоть рукавами и расстегнутым воротом, из которого выглядывала полная шея, в растоптанных туфлях. Тюбетейка суконная, простая, подаренная каким-то кавказцем. Это не опрощение, не кокетство». [12; 224]

Алексей Иванович Базлаков (1925–2009), художник, мемуарист:

«Черная куртка со стоячим глухим воротником придавала ему строгость. Носки поверх брюк, почти до колен, удлиняли фигуру. И голова с большой кепкой, чуть наклонившись, держалась высоко. Вид у него был внушительный, монументальный. Палка, на которую слегка опирался, придавала равновесие, устойчивость». [2; 530]

Характер

Лев Адольфович Озеров:

«Это был подчас ершистый, колючий, иронический человек, трудный для самого себя, но очаровательный в минуты радости и редкой удовлетворенности сделанным и достигнутым. Конечно, он знал себе цену, у него было сложное чувство собственного достоинства, которое некоторым казалось гордыней, этакой „шляхетской“ неприступностью. Но поставленные им перед самим собою задачи в русской литературе и общественной мысли были столь высоки, что только по ним одним он соразмерял свою жизнь и свои свершения». [2; 116]

Федор Александрович Абрамов:

«В Твардовском уживались самые противоречивые черты.

Крутой, бешеный нрав. Бесцеремонность с подчиненным. Как высадил Саца посреди дороги только за то, что тот, по мнению Твардовского, неуместно пошутил.

Дистанция между собой и людьми. Некоторая чопорность. Но когда в настроении – нет краше человека его. Волга, большая река в весеннем разливе». [12; 262]

Алексей Иванович Кондратович:

«Ему была свойственна повышенная, может быть, даже чрезмерная эмоциональность, ‹…› за какой-нибудь час настроение у него менялось от взрывов ярости до упоенного, самозабвенного смеха и глубокая задумчивость буквально через минуту-другую выливалась в интереснейший монолог о чем-либо очень существенном в жизни или литературе, но тут же телефонный звонок – и уже Твардовский другой, веселый или закипающий от гнева, в зависимости от того, что ему говорят на другом конце провода». [2; 347]

Иван Трифонович Твардовский:

«Брат Александр имел какое-то свойство своей натуры, не позволявшее при нем вести себя не только развязно, но и просто раскованно, без напряжения или какой-то доли смущения. Это я чувствовал с детства. И не один я, но и все наши родные, близкие, за исключением, может быть, только отца. Могу смело сказать, что все мы любили его, но наши встречи с ним никогда не были легкими, свободными, снимающими нервную напряженность». [2; 31]