Александр Ливергант - Генри Миллер Страница 5

Добился и расположения бруклинского, в основном немецкоязычного, «профессионального сообщества». Таких же, как и он, портных, жестянщиков, галантерейщиков, кожевников, сапожников. И выпить любил как сапожник; «заваливался» в бар по соседству и за кружкой пива распевал хором песни — немецкие, натурально. Случалось, пивом дело не ограничивалось: употреблял с друзьями, которых частенько зазывал к себе, и шнапс, и виски, первую рюмку «для аппетита» пропускал с самого утра, особенно в дни, когда отправлялся на рыбалку — любимое занятие папаши Миллера, «портного для истинных джентльменов», как значилось на дверях его мастерской. Питейные заведения посещал исправно, а вот в театре не был ни разу в жизни, да и к чтению был равнодушен, сын не помнит, чтобы отец читал что-нибудь, кроме газеты, — разве что ему, сыну, вслух. С возрастом из любителя выпить превратился в пьяницу, бывало, сам, без посторонней помощи, не мог дойти до дома, и Генри, к тому времени подросший, тащил, проклиная все на свете, отца на себе, вспоминал потом: «Отец напился до скотского состояния». Проклинал, но жалел, писал лет сорок спустя: «Какой у меня несчастный, отчаявшийся отец!» Пил Миллер-старший тем больше, чем хуже шли дела. Друзья не считали это недостатком; «люди слабые и восхитительные», они души в нем не чаяли. Еще бы: щедр, хлебосолен, если надо, всегда выручит десяткой. Выслушает, даст совет, подбодрит в трудную минуту.

Друзья — но не супруга, в девичестве — Луиза Мари Нитинг; ничего, кроме постоянного раздражения, муж, даром что душа общества, у нее не вызывал, домашние скандалы следовали один за другим; когда Генри вырос, он даже придумал название для романа из домашней жизни — «Дом кровосмешения», это название позаимствовала потом у него его парижская подруга, писательница Анаис Нин[7]. Жена во всем была антиподом мужа; если что мистера и миссис Миллер объединяло, то, пожалуй, лишь неистребимая нелюбовь к иудеям; впоследствии в антисемитизме будут обвинять (без особых на то оснований) и их сына. Генри-старший к людям тянулся, Луиза Мари, за немногими исключениями, людей сторонилась. Папаша Генри, случалось, хандрил, бывал, как писал впоследствии сын, «в черном настроении». И тогда, нахлобучив шляпу, отправлялся посреди рабочего дня «пропустить стаканчик». Однако большей частью был весел, жизнерадостен; хорошее настроение, впрочем, возлияниям не препятствовало.

Его супруга же, напротив, постоянно охала, ныла, жаловалась на жизнь. Миллер-старший был человеком бесшабашным, бесхарактерным, Луиза Мари — с характером, да еще каким! Деловая, хозяйственная, любила чистоту, порядок (одно слово — немка), терпеть не могла малейших отклонений от ею же раз и навсегда установленного домашнего распорядка. Норман Мейлер, большой поклонник Миллера, автор колоритного очерка о нем, склонен Луизу Мари демонизировать, изображает ее «семейным юнкером», эдакой фурией — злопамятной, своенравной, с садистскими наклонностями. Об этом же в конце жизни, в своих мемуарах «Моя жизнь и мое время» напишет не без присущего ему черного юмора и сам Миллер: «Даже когда мать умирала, она оставалась тем же тираном и диктатором, каким была всю жизнь. Диктовала мне, что я должен делать, как за ней ухаживать, и наотрез отказывалась выполнять мои просьбы». Как бы то ни было, именно она, волевая, угрюмая, нетерпимая, а не ее беспечный и добродушный муж, была хозяйкой в большой миллеровской семье. Это благодаря ей в доме всегда царил безупречный Ordnung[8]. В материнском хозяйстве, не без раздражения вспоминал Миллер, не бывало немытой посуды, невыстиранного белья, грязного пола, даже валявшейся на полу, смятой газеты. Была Луиза Мари вдобавок и «распорядительницей кредитов»; впоследствии Миллер шутил про свою семью: «Совместное предприятие: отец, сын и деньги в руках у матери». Ее кроткий муж впадал в прострацию либо в бешенство, если не сходились счета или приходилось выбивать деньги из нерадивых клиентов; со временем, когда отец состарится и вконец опустится, эту роль возьмет на себя сын.

Дом в Четырнадцатом квартале Бруклина делили три поколения Миллеров-Нитингов. Старшее: свекр Луизы Мари и тесть Генри; дед по отцу и дед по матери долгие годы жили под одной крышей, но между собой почти не соприкасались — возможно, потому, что тесть котировался не в пример выше свекра: одно дело портной, да еще с лондонской выучкой, и совсем другое — бывший матрос. Среднее: родители писателя, Луиза Мари и Генри-старший. И младшее: старший сын Генри Вэлентайн, будущий писатель, и его младшая сестра Лоретта Анна, родившаяся на четыре года позже Генри.

Домов, собственно, было два: любимый и не любимый. Первый, трехэтажный, из красного кирпича, смотрелся куда уютнее второго: в садике, пусть и маленьком, росли сирень и хризантемы, из окна второго этажа видна была фабрика по переработке олова, где регулярно возникал пожар. И тогда по улице неслись запряженные лошадьми пожарные машины, из фабричных окон рвался огонь, валил дым, выла сирена — зрелище для восьмилетнего мальчишки незабываемое. В просторной гостиной с мягкой мебелью и разноцветными салфетками на спинках стульев развешаны были гравюры и фотографии — в основном родня матери. На одной запечатлен трехлетний ангелочек: пепельные локоны, белое платьице, стоит в обнимку со своей лошадкой Декстер, взгляд будущего автора «Тропика Рака» почему-то испуганный, даже затравленный. А еще запомнился Генри, который досыта ел только в детстве, идущий из кухни тяжелый запах сытной немецкой еды: пышных клецок с густым соусом, тушеных фрикаделек из ливера, жирных окороков и многослойных, сочащихся заварным кремом тортов. Поесть в доме любили. Поесть, попеть и выпить. За стол, бывало, садилось человек двадцать — домочадцев, родственников, знакомых. Нередко в застолье принимали участие и отцовские клиенты, они же, «по совместительству», его собутыльники; были среди них известные актеры (Дэвид Беласко), журналисты. Пиво и рейнское лились рекой.

Главное преимущество дома номер один было, однако, не в сирени, фотографиях и клецках, а в том, что — напишет Миллер в «Тропике Козерога» — «находился он на самой заманчивой улице в моей жизни». Улица «идеально подходила всем: мальчишке, любовнику, маньяку, пьянице, мошеннику, развратнику, убийце, астроному, поэту, музыканту, портному, сапожнику, политику. Да, такая вот улица, где было всякой твари по паре, и каждый — мир в себе, и все жили в полной гармонии и дисгармонии». К тому же, что немаловажно, — поблизости от Ист-Ривер. Новый же дом в Бушуике, на Декатер-стрит, куда Миллеры переехали зимой 1900 года (Генри девять лет), располагался гораздо дальше от реки, от доков и, самое обидное, — от тайной мечты сына портного стать вовсе не портным, а речным лоцманом. Мечты, которую родители не разделяли. Из окон дома номер два открывался довольно унылый городской пейзаж, который лет сорок спустя Миллер опишет так: «Ни тепла, ни уюта, ни плотности, ни прозрачности, ни числителя, ни знаменателя. Это как читать вечернюю газету глухонемому».