Томас Урбан - Набоков в Берлине Страница 5

Один из современников вспоминал: «Мы ведь знали, что он часто прямо из нашего кафе направлялся в советское посольство, где подолгу задерживался в великолепно обставленном кабинете „культурного атташе“»[21].

И другим посетителям кафе приписывалось, что они имеют задание размягчить эмигрантские круги и углубить существовавший в них раскол. Так, Есенин в феврале 1923 года жаловался, что до него дошел слух о подобных подозрениях. «Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или агитатор… Ну да черт с ними, ибо все они здесь прогнили за пять лет эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет мертвечиной»[22]. Эмигрантская пресса окрестила Есенина «красным Распутиным». Эренбург стал защищать его, но этим дела не улучшил[23].

Писатели и художники, заигрывавшие с Москвой, встречались преимущественно в кафе «Ландграф» на Курфюрстенштрассе. Там первоначально проходили и мероприятия «Дома искусств», организации, которую поддерживало советское посольство. Эти мероприятия находили большой отклик в русской общине Берлина. В один из вечеров среди зрителей оказался член советского политбюро Алексей Рыков. Рыков якобы проходил под Берлином курс лечения от алкоголизма. Здесь он, видимо, встречался с Максимом Горьким, колебавшимся между эмиграцией и возвращением в Москву[24].

Эренбург описал в своих мемуарах собрания в «Доме искусств» до образования фронтов в колонии эмигрантов, до споров относительно признания советской власти:

«В заурядном немецком кафе по пятницам собирались русские писатели… Выступал Маяковский, читали стихи Есенин, Марина Цветаева, Андрей Белый, Пастернак, Ходасевич… Года два или три спустя поэт Ходасевич никогда не пришел бы в помещение, где находился Маяковский»[25].

Организаторы «Дома искусств» старались также перекинуть мостки к немецкой культуре. Так, в марте 1922 года им удалось провести выступление Томаса Манна. Белый приветствовал его на отличном немецком языке и благодарил за то, что тот особенно активно выступил за поддержку голодающих в России[26]. В этот вечер проводился сбор средств для оказания помощи голодающим. Однако подобные встречи между русскими и немцами были редкостью. Замечание Набокова о том, что русские интеллигенты были настолько заняты собой, что не искали контактов вне своего круга, было совершенно справедливо. Даже очень хорошо говорившая по-немецки Марина Цветаева, которая во время своих прежних приездов в Берлин с воодушевлением ходила по театрам и музеям и встречалась с деятелями искусств, за время своего десятинедельного пребывания в русской колонии эмигрантов даже не искала контактов с немецкими представителями духовной жизни. Эта изоляция сказалась и на литературе: немцы изображались в ней схематично и расхожими штампами.

Не был исключением и Виктор Шкловский со своей книгой «Zoo, или письма не о любви». По сути дела это подборка писем, по крайней мере, автор старается создать такое впечатление, — писем, которые он слал тогда почитаемой и вожделенной Эле Триоле, младшей сестре любимой Маяковским Лили Брик. Но Эля Триоле, у которой к тому времени за плечами был неудачный брак с каким-то французом, не ответила на его чувства. Позже она вышла замуж за французского писателя Луи Арагона, который до 50-х годов оставался большим другом советской системы и почитателем Сталина. Во Франции она под именем Эльзы Триоле стала одной из самых признанных писательниц страны и особенно пеклась о распространении русской советской литературы.

Первая часть названия книги Шкловского указывала на район Тиргартен, где проходили многочисленные литературные встречи, но одновременно в ней сквозила ирония по поводу образа жизни эмигрантов. Кроме того, она подразумевала «Обезьянью Великую и Вольную Палату», шутливую идею вечно фантазирующего, но сохраняющего ясность ума сказочника, собирателя старинных сказаний и «царя обезьян» Ремизова. Этот орден рассматривал себя как элитарное самоиронизирующее братство, возвышающееся над банальными раздорами и выступающее за улаживание всех разногласий. Шкловский, как Эренбург и другие литераторы, с гордостью относил себя к членам ордена обезьян. Вторая часть заглавия проистекала из письма Эли, в котором она запрещала ему любые объяснения в любви. Поэтому влюбленный поэт вынужден был обращаться к другим темам, например, к литературно-теоретическим размышлениям. Кроме того, он постоянно задавал ей и себе вопрос, оставаться ли ему в русском Берлине или вернуться на родину. В конце концов он понял, что встречи с Белым, Эренбургом, Пастернаком или художником Марком Шагалом не могут заполнить его пустоту. «Я не могу жить в Берлине. Всем бытом, всеми навыками я связан с сегодняшней Россией. Горька, как пыль карбита, берлинская тоска. Я поднимаю руки и сдаюсь»[27]. Маяковский и Горький обратились к советским властям с ходатайством о возвращении Шкловского, который, по его собственному признанию, во время гражданской войны подпольно работал против большевиков. Он был амнистирован и смог вернуться на родину.

И Ходасевич, будучи человеком мизантропического склада, тоже не находил радости от жизни в Берлине. Он чувствовал себя покинутым чужаком в отвергающем его городе. Стихи из его написанного в Берлине цикла «Европейская ночь» принадлежат к самым мрачным излияниям души часто мучимого смертельной тоской насмешника. Ночь, дождь, зеркало — эти образы пронизывают весь берлинский цикл, собрание стихотворений, строго ориентированных на классические образцы, которое сегодняшние литературоведы относят к вершинам русской поэзии нынешнего столетия. В одном из этих стихотворений он назвал Берлин «мачехой городов русских» и тем самым предпослал эпиграф к кратковременному, но интенсивному цветению русской культуры в немецкой столице. После распада эмигрантской колонии Ходасевич отправился со своей тогдашней подругой жизни, Ниной Берберовой, через Италию, где оба несколько недель жили на вилле Горького неподалеку от Сорренто, дальше в Париж.

Отправившийся в Париж Ходасевич почти полностью угас там как лирик, такая же судьба ожидала и Белого в Москве. После своего возвращения он свел счеты с Берлином, написав памфлет «В царстве теней», в котором говорит об этом «ужасном, сером, гасящем душу городе», этом «царстве призраков». Два года пребывания в Берлине были для Белого купанием в переменных чувствах. Он исходил меланхолией, потому что незадолго до этого его покинула долголетняя спутница жизни. Он непрерывно писал новые произведения, активно работал в издательствах и писательских организациях. Под конец он погряз в многочисленных историях с женщинами и стал таскаться по русским «Quartier de plaisir» на Тауэнтциенштрассе. Позже он писал об этом с какой-то смесью фривольного ужаса и острого отвращения: «Ночь! Тауэнтциен! Кокаин! Это Берлин!»[28]