Александр Чуманов - Палка, палка, огуречик... Страница 5

И поплыли мои будущие родители по освободившейся ото льда речке Оби на каком-то милом пароходике, и достал папаня бутылочку вина, и подговорил некоего пароходного служащего оказать содействие и проявить солидарность.

Благодаря чему в распоряжении влюбленной по всем признакам парочки оказалась небольшая и без особых удобств, зато отдельная каюта с постелью. И без особых проволочек зачали они мне сестру Надю…

Наверное, отец мой торжествовал потом победу. Хотя бы в душе. Наверное, он не предвидел тогда, сколько горя и душевной муки принесет ему уже в ближайшем будущем эта победа, сколько раз его сердце будет разрываться от бессилия и тоски, сколько раз будет уязвлено его мужское самолюбие самым бесцеремонным образом!

Но мне судьба не оставила ничего иного, кроме как быть благодарным родителям за сам уникальный факт моего появления на свет. Конечно, я бы предпочел явиться миру в качестве дитя любви, вне всякого сомнения, это обстоятельство благоприятно сказалось бы на моем как внутриутробном, так и последующем развитии, весьма вероятно, что вырос бы я личностью более цельной и менее противоречивой, что позволило бы достичь мне в жизни гораздо большего — по сравнению с тем, чего я в действительности достиг, а это, в сущности, ничего.

Но! Тогда получился бы другой, по естественным причинам совсем не интересный для меня человек, а меня бы вообще не было, с чем я, разумеется, даже осознавая все мои постыдные недостатки, согласиться не мог и не могу.

Так мой отец, похожий в данном случае на высокоразвитую сферу обслуживания, стал мужем и зятем…

Всю жизнь с неубывающим любопытством и непреходящим изумлением гляжу на окружающий социум — как же много людей оказывается в непосредственной близости друг к другу по чистой и зачастую совершенно нелепой случайности! Гляжу по сторонам, потом обращаю взгляд внутрь себя и все чаще — возраст сказывается, что ли, — впадаю в сентиментальность. Впрочем, мне это не кажется сентиментальностью, но другим, от которых зависит судьба моих сочинений, кажется. Я говорю им: вы ни черта не понимаете, это же фибры души! Но они, прожженые циники мегаполиса, похоже, убеждены — все, что не есть цинизм, есть сантимент. Бог нас рассудит…

Между тем мой будущий отец, по крайней мере на первых порах, в качестве главы семьи представлял собой весьма печальное зрелище. Разрывная пуля, спасшая его от более чем вероятной смерти, продолжай он воевать в том же духе, попав в ягодицу, наделала таких делов, что, как говорится, не дай вам Бог. Я, во всяком случае, всю жизнь с удовольствием посещающий публичные бани, такого неэстетичного увечья больше не видел ни у кого. Кувыркаясь в человеческой плоти, как в безвоздушном пространстве, эта запрещенная всеми конвенциями пуля не только искромсала в лоскуты половину папиной задницы, но и совершенно уничтожила сустав, раздробила верхнюю часть бедренной кости.

Насколько я понимаю, госпитальные хирурги просто-напросто доделали то, что не доделала в спешке пуля, — убрали все приведенное в совершенную негодность, и зашили. По-моему, в таких случаях ногу обычно ампутируют ввиду ее абсолютной нелепости. Но в данном случае ногу оставили, как я могу догадываться, с чисто косметической, а то и, не побоюсь этого слова, эротической целью. Или — чтобы обеспечить фронтовику более высокую самооценку: мол, обе ноги вообще-то в наличии, только одна — пораненная.

И поначалу отец кое-как передвигался по дому на костылях, а то, что лишь номинально было ногой, безвольно болталось, создавая дополнительные помехи движению, и даже не доставало до пола из-за весьма существенной укороченности.

Правда, в госпитале инвалиду дали в подарок от родины так называемый «тутр» — больше я такого слова не слышал нигде. Изделие имело вид кожаного сапога высотою под самый пах, оснащалось сложной системой ремней, которые должны были крепить его на бедрах.

Но, думается, даже сам изобретатель «тутра» слабо представлял конкретную функцию своего детища. Отцу, по крайней мере, оно абсолютно ни в чем не послужило и однажды было с немалой выгодою продано деревенскому сапожнику, который сделал из него полновесную пару добротных сапог, да еще на заплатки осталось, уж не говоря про всякие ценные для хозяйства ремешки да застежки.

А помимо трудностей с передвижением обнаружились и некоторые дополнительные трудности. Очень скоро выяснилось, что отец, как и всякий воспитанник детского дома, мало чем может быть полезен в окрестностях семейного очага. То есть, даже сидя сиднем дома или во дворе, он ни для какого мужицкого рукоделья не имел ни малейшей квалификации.

Так и зажили. Мама да бабушка мантулили денно и нощно, помимо общественных работ ходили на покос за десяток километров, сами в лесу заготавливали дрова, возили их оттуда в основном на санках, пилили, кололи. Сами и хижину свою чинили, когда возникала неотвратимая потребность.

А дядя Леня к тому моменту, чтобы не озвереть от тесноты и чтобы не мешать сестре в ее интимной жизни, уже, закончив в Тюмени техникум, служил на Северном флоте и только моральную поддержку имел возможность оказывать своим «дорогим родным», как неизменно называл он их в письмах, тогда как произносить подобные слова вслух считалось да и по сей день считается в нашей родне совершенно невозможным, и только я один без конца нарушаю данное правило поведения устно и письменно, как нарушаю еще некоторые другие, что доставляет мне мало кому понятное удовольствие. Причем я даже доподлинно не знаю, как оно происходит — то ли сперва придумываю некие слова, а потом подгоняю под них свою жизнь, как школяр подгоняет под ответ не поддающуюся решению задачку, то ли, наоборот, живу так, чтобы иметь право на некоторые специфические слова…

Однако справедливость требует засвидетельствовать: к тому моменту, когда я стал только-только осознавать себя и мир, в котором угораздило родиться, отец мой все-таки некоторым полезным для дома и семьи вещам уже обучился. Он обучился довольно сносно меня стричь, ступенек, по крайней мере, не делал — а даже и освоил кой-какие традиционные для того времени стрижки, которые именовал «полькой» и «боксом».

Впрочем, профессиональный парикмахер, возможно, обнаружил бы отклонения от стандарта, но папа свои поделки на моей голове звал только так. И я по младости лет ничего против его искусства не имел, поскольку с другими ребятами родители творили сущий беспредел — либо оставляли одиозный, явно диссонирующий с прочим ландшафтом кустик под названием «челка», либо вообще, не мудрствуя лукаво, стригли ребенка наголо, абсолютно не принимая во внимание его слезный протест, восходящий, если иметь в виду глубинную суть проблемы, аж к правам человека, о которых в нашей местности тогда еще по известным причинам не слыхивал никто.