Леонид Шебаршин - Реквием по Родине Страница 50

Оказавшись в Москве, по меньшей мере год не мог прийти в себя, стряхнуть усталость, обрести душевное равновесие.

Шесть лет, год за полтора, всего девять. Шесть пакистанских плюс девять индийских. Сотни лиц, бесчисленное множество операций, тысячи листов документов, войны, перевороты, чрезвычайные положения, провалы и удачи…

Исламская революция в Иране, шах бежал, американцы в смятении. Студенты-мусульмане (хороши студенты! Я мог бы быть их профессором) захватывают посольство США и берут заложников. Советские войска входят в Афганистан, и наше посольство в Тегеране подвергается разгрому. Мы сидим в осаде, слушаем выстрелы, звон бьющихся стекол и надрывный вой сирены. Ирано-иракская война, налеты иракской авиации, затемнение – полное, серьезное, не такое, как в Дели или Карачи, беспорядочная еженощная канонада зенитной артиллерии и ухающие вдалеке разрывы иракских бомб. Рвутся не только авиационные бомбы. Мы привыкаем к взрывам – идет ожесточенная междоусобная война, и те, кто общими усилиями изгнал шаха, беспощадно – взрывчаткой, автоматными очередями, гранатами – истребляют друг друга. «США – большой шайтан, Советский Союз – малый шайтан. Смерть Америке! Смерть России!»

Работа не прекращается ни на минуту. Нужна информация, нужны источники. Надо быть в городе, в полной темноте ходить по пустынным улицам, встречаться с теми, кто нам нужен.

Днем на улицах бушующие демонстрации, муллы в черных одеждах, смертники в белых саванах, мерные глухие раскаты: «Марг! Марг!» («Смерть! Смерть!»). Дети революции пожирают друг друга. Хомейни ведет войну на всех фронтах: против Ирака и против внутренней оппозиции, против США и СССР, против «продажных арабских режимов» и курдов, против неисламской культуры и не закрытых «хеджабом» женских лиц. Тотальная война, и мы, советские люди, в ее эпицентре. Советские – значит русские, узбеки, азербайджанцы и армяне – наша резидентура многонациональна.

Мы несем потери. Наши иранские помощники гибнут на иракском фронте в болотистой пустыне Хузистана, пропадают два старинных агента, власти выдворяют одного за другим моих заместителей. Москве нужна информация, и она ее получает. Для этого надо двигаться, думать, рисковать. Постоянно двигаться, иначе мы умрем в защитной скорлупе конспирации. Начальник должен быть примером для подчиненных. Тегеранской ночью, надев зеленую «пасдаранскую» куртку и разношенные башмаки на мягкой подошве, я выскакиваю из машины в непроглядную тьму, в узкие переулки, в мир тревожных шорохов, для того чтобы встретиться со своим источником. Ровным и быстрым шагом, вглядываясь в темноту, проверенным заранее маршрутом – вперед, вперед, вперед! Лишь бы не нарваться на исламский патруль, не услышать истошный вопль «Ист!» («Стой!»). Исламские стражи почему-то всегда кричат истошными голосами.

В Иране трудна вербовочная работа. Мне удается тем не менее лично приобрести источник. Резидент имеет право жестко требовать со своих работников. Официальное право подкрепляется моральным: мои люди знают, что их шеф не отсиживается за каменными стенами посольства.

Тяжелая, тревожная, боевая жизнь. Черным пятном вторгается в нее измена Кузичкина, будь проклято его паскудное имя!

Четыре года в исламском революционном Иране, шесть лет выслуги. Интересно, сколько же лет моей жизни отнял Иран?

«…в сердце улеглась былая рана…»

Затем Москва. Вернее, Москва – Кабул. Двадцать с лишним раз я видел с воздуха величественную панораму гор и лежащий между ними невзрачный, серый город. Благоуханный весенний запах предгорья, первозданная азиатская тишина, откуда-то доносится простой и милый звук флейты. И вдруг – взрывы, разноцветные трассы снарядов над головой, оглушительные удары тяжелой артиллерии, открывающей ответный огонь. Нас, людей из Москвы, большое и малое начальство, берегут. Машины бронированные, следом вооруженная автоматами охрана. Реактивному снаряду все это безразлично…

«Иль чума меня подцепит, иль мороз окостенит, иль мне в бок ракету влепит бородатый муджахид?» – подсказывает современный вариант Пушкин.

Бесконечные встречи, беседы, совещания. Задушевные разговоры с Кармалем, затем с Наджибуллой, их сподвижниками, единомышленниками и соперниками. Войска уходят, но дружественная России власть должна выжить.

Наш самолет готовится к взлету, на летное поле падают один за другим душманские эрэсы – реактивные снаряды. За аэродромом горит склад боеприпасов. Черное облако дыма прорезают яркие узкие полоски огня. Фейерверк смерти…

Наджибулла скрывается в миссии ООН. Кармаль находится в маленьком городке Хайратон на границе с Узбекистаном. Министр госбезопасности – скромный, мужественный, честный Якуби – покончил жизнь самоубийством.

«Каждый миг из мира уходит чье-то дыхание. И когда оглянешься, многих уже нет…» – печальное персидское двустишие.

Вот таково самое краткое содержание, скорее даже оглавление маленькой красной книжечки в сафьяновой обложке, именуемой «Удостоверение пенсионера», с подзаголовком «За выслугу 38 лет». У этой книжки есть предисловие, начало, конец и послесловие. Она завершена, и никто не напишет продолжения.

За чертой, за круглой печатью несуществующего Комитета государственной безопасности несуществующего СССР начинается новое существование персонажа красной книжки. С точки зрения 38 лет выслуги оно кажется несколько фантастичным.

Сон, нарушенный дурацким грузовиком, хмурое утро очередного дня. За окном темно, шелом русского воина побелел с маковки. Ночью шел снег, и сейчас сверху сыплет то ли дождик, то ли снег. Неладно, смутно на душе… Не хочется отрывать голову от подушки. Причина неважного настроения и какого-то общего легкого неблагополучия, слава богу, ясна, хотя элемент загадочности остается.

Ясна постольку, поскольку утренние последствия вечернего приема алкоголя всем хорошо известны. Еще ни один человек не пожалел утром, что накануне мало выпил. Выпил нормально, ровно столько, чтобы стих окружающий шум, чтобы исчезло чувство тоски и неудовлетворенности, какого-то несделанного дела, чтобы пропало желание бежать куда глаза глядят. Так и получилось.

Элемент загадочности: что пьем с горя, радости или просто так, от нечего делать? При советской власти человек брал бутылку в магазине и не задумывался о содержимом – крепость, прозрачность и чистота напитка гарантировались государством, заинтересованным в благополучии своих граждан. Во всяком случае, сознательно травить человека за небольшую прибыль оно не стало бы. Вечером же было выпито сомнительного коньяку с армянской этикеткой, где указывалась ностальгически звучащая цена – 8 рублей без стоимости посуды. Рынок может напоить тебя любой отравой под любой этикеткой. Поскольку ты жив и не ослеп, а ощущаешь только легкую головную боль – значит напиток не содержал древесного спирта. Спасибо и на том…