Мария Романова - Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918 Страница 50

Рано утром один из офицеров Ренненкампфа заехал за нами на машине, и мы влились в колонну автомобилей, двигавшуюся впереди штаба. На ступенях появился генерал Ренненкампф в генеральском сером кителе и высокой меховой папахе сибирских казаков. Он подошел пожать мне руку, сел в свою машину, и колонна тронулась; наш автомобиль шел вторым. Покинутый город, казалось, затаил дыхание, словно боясь или не желая показать свою бурную радость. Где-то совсем близко был слышен грохот артиллерии и треск пулеметов. Было ясное прохладное утро. Нашим пунктом назначения был Гумбиннен.

За городом машины остановились. Ренненкампф вышел из машины и подошел к нам.

– Ваше высочество, – сказал он, – здесь располагались артиллерийская часть и заградительный кордон, куда прошлой ночью дирижабль сбросил бомбу. Не хотите ли взглянуть?

Не желая отказываться, я выпрыгнула из машины. Мы перебрались через траншею и пошли по полю. Ужасная картина, представшая перед моими глазами, не могла привидеться даже в самых диких фантазиях. Я помню ее и по сей день до мельчайших деталей, но писать об этом не могу.

Наше продвижение было очень медленным. Обозы двигались по дороге по нескольку повозок в ряд. Меня оберегали от детального знания обстановки, и я не имела представления, насколько близко позади нас находится противник, но тем не менее я ощущала тревогу, которая, казалось, носилась в воздухе. Особенно я заметила это по взволнованности генерала Ренненкампфа, когда мы догоняли обозы, двигавшиеся в беспорядке быстрым ходом. Тогда наши автомобили останавливались, и штабные офицеры под руководством генерала старались упорядочить движение. Все это, как я узнала позже, указывало на начало стремительного отступления и паники.

Мы прибыли в Гумбиннен вечером. Город стоял темный, тихий и угрюмый. Мадам Сергеевой и мне нашли вполне приличное жилье окнами на улицу и у двери поставили часового из штаба для охраны. Немного позже доктор из больницы разыскал нас и сообщил, что все прибыли благополучно и определились с местом для ночлега.

Уставшие, мы раздевались с радостным предвкушением глубокого сна в настоящих постелях, когда раздался настойчивый стук в нашу дверь. Это был один из офицеров Ренненкампфа, с которым мы ехали весь день.

– Генерал умоляет вас приготовиться покинуть Гумбиннен без промедления, – сказал он. – Вас отвезут в Эйдткунен, а меня назначили сопровождать вас.

Спорить было бесполезно, мы оделись. Нашли автомобиль, и в спешке мы выехали из этого темного города. Немцы начали заходить к нам во фланг. В штабе не знали, отрезаны мы от Эйдткунена или нет. На этот раз офицер не стал скрывать серьезность положения. Нам грозили самые разные опасности, меньшей из которых была возможность попасть в плен.

Ни на одном из участков дороги ехать быстро было невозможно, зажигать фары было слишком опасно. Мы должны были ехать вслепую в полнейшей темноте. Все молчали. Однако я не испытывала ни малейшего страха, возможно, потому, что я была очень измучена.

Мы без помех добрались до Эйдткунена, но, оказавшись там, не знали, куда направиться. Было совершенно невозможно оставаться на вокзале, над которым осталась только часть крыши. В зале ожидания, посреди сломанной мебели, находились солдаты, такие уставшие, что они где стояли, там упали и заснули, не сняв ни шапок, ни амуниции. Некоторые из них были больны дизентерией. Это было печальное зрелище, а мы ничем не могли помочь.

Офицер пошел искать начальника вокзала, которому объяснил безусловную необходимость приготовить паровоз и вагон, чтобы немедленно отвезти меня до следующего полустанка Это было сделано, но как – не могу себе представить. Позднее мы провели два дня, остановившись в поле, доставая себе пропитание в полевых кухнях проезжающих мимо эскадронов. Именно от знакомых офицеров из этих эскадронов мы узнали, что персонал нашего госпиталя смог вовремя спастись бегством, но наше оборудование было брошено, а французское подразделение, возглавляемое доктором Крессоном, попало в плен.

Так закончился первый этап моей работы на войне. Мне было жаль расставаться с персоналом, к которому я привыкла, и я сожалела, что моя работа на фронте закончилась так быстро. Не будучи бесчувственной, я могу сказать, что сейчас я оглядываюсь на этот этап и вижу, что это один из самых счастливых периодов моей жизни, время настоящего дела, привлекательного тем, что оно связано с опасностью.

Глава 16

Власть

Я возвратилась в Санкт-Петербург в середине сентября и сразу же начала работать в доме инвалидов Святой Евгении, филиале Красного Креста, курс обучения в котором я закончила. Мое бывшее подразделение теперь должно было заново получить все оборудование. Это выводило его из строя на длительный период, а я не хотела ждать. Кроме того, я пришла к заключению, что, какой бы вдохновляющей ни была моя работа на фронте, мое место не там. Мое присутствие на линии фронта, вероятно, причиняло много беспокойства властям и отвлекало их в ключевые моменты от более важных дел. Мне очень не хотелось отказываться от мысли быть рядом с Дмитрием, но я понимала, что должна от нее отказаться.

В моем отделении Красного Креста организовывали большой госпиталь в тылу армии, и меня назначили главной медсестрой.

Я провела три недели в штаб-квартире этого отделения в Санкт-Петербурге, работая по утрам в перевязочной, а во второй половине дня – в благотворительном медпункте для городского населения. Иногда мне доверяли ухаживать за опасно больным пациентом или офицером, только что снятым с операционного стола. Когда у меня находилось время, я посещала лекции. Чем больше я трудилась, тем большее удовлетворение я чувствовала.

К середине октября наш госпиталь был готов к отъезду. Подразделение насчитывало двадцать пять медицинских сестер, пять врачей, начальника и восемьдесят санитаров; мы могли разместить двести пятьдесят раненых, а позднее принимали до шести сотен. Для оказания мне помощи на посту главной медсестры назначили пожилую опытную медсестру, которая была ветераном Русско-турецкой войны.

Раненые офицеры, которые находились под моей опекой в Санкт-Петербурге, привыкли ко мне и сожалели о том, что я должна уезжать. Накануне отъезда они устроили в мою честь ужин и подарили букет белых цветов, перевязанный большой белой лентой. На ленте была надпись золотыми буквами: «Нашей любимой сестрице от ее раненых офицеров». Они называли меня так, потому что сначала никто не знал, кто я такая, и мне долго удавалось сохранить свое инкогнито, которое было раскрыто только в самом конце, да и то из-за глупой ошибки. К этому времени привычка звать меня «сестрица» так укоренилась у моих пациентов, что они и не думали называть меня иначе.