Кристофер Хибберт - Крымская кампания 1854 – 1855 гг. Страница 50

Глава 11 НАЧАЛО ЗИМЫ

Не буду скрывать от Вашей милости, что был бы гораздо более удовлетворен, если бы я располагал под своим командованием значительно большей силой.

Лорд Раглан

I

Осада продолжалась при все более ухудшающейся погоде. Тяжелые орудия непрерывно обстреливали Севастополь, но укрепления города, казалось, с каждым днем становились все более мощными. В письме домой корнет Фишер мрачно пошутил по этому поводу: «Если мы не хотим, чтобы Севастополь стал самой мощной крепостью в мире, нам следует поскорее оставить его в покое. А пока, чем дольше мы его осаждаем, тем сильнее становятся его укрепления». К исходу каждого дня в системе укреплений появлялись новые бреши, которые к утру таинственным образом ликвидировались. По городским докам пытались вести обстрел ракетами в надежде поджечь город, но, как только дым обстрелов рассеивался, люди снова заполняли улицы и героически боролись с огнем. Пожары в Севастополе были редким явлением. Жители снимали с домов двери, оконные рамы и вообще все, что могло гореть. С некоторых зданий сняли крыши, заменив их металлическими щитами. Город был как будто построен из асбеста.

– Штурм, – выражая общее мнение, говорил капитан Шекспир, – остается нашей последней надеждой.

Но многие офицеры сомневались, что теперь у армии хватит сил и боевого духа пойти на штурм Севастополя. Через четыре дня после боя за Балаклаву один из пехотных сержантов писал родителям, насколько угнетенно и неуверенно чувствовали себя люди. Вот как он описывал жизнь в траншеях:

«Нас обстреливают круглые сутки. Почти все время льет дождь. Всю ночь противник продолжал забрасывать нас своими «Свистунами Диками» [так союзники называли крупнокалиберные русские снаряды, издававшие характерные свистящие звуки при стрельбе]. Мы стоим почти по колено в грязи и воде и похожи на тонущих крыс. Пронизывающий холодный ветер задувает во все дыры в нашем обмундировании (которых с каждым днем становится все больше, а латать их нечем). Это в десять раз хуже, чем драться в открытом бою… У нас ни одной лишней унции еды… День и ночь мы работаем до изнеможения. Невозможно ступить ни шагу, не провалившись в грязь. В палатках, где мы живем, полно дыр [19] , поэтому приходится ложиться прямо в грязь… Я думаю, что следует награждать медалями за каждый день такой жизни. Я уже не говорю о тех, кому повезло меньше, чем нам, и кто не смог избежать вражеской пули или осколка снаряда либо пал от одной из многочисленных болезней».

Один из старших офицеров полка королевских стрелков признался, что не менял одежду 46 дней и ночей (за исключением того случая, когда ее однажды удалось постирать). «Солдаты одеты в грязное тряпье. Они режут русские вещмешки на портянки и обматывают ими ноги. У многих ноги опухли, и они не могут носить никакой обуви. Бедняги делают из русских шинелей какое-то подобие сандалий и носят их день и ночь в любую погоду». «Наши красные мундиры теперь почти черного цвета, – писал другой офицер, – а дурацкие шнурки на них истрепались и порвались в клочья». Когда 1 ноября состоялся аукцион, на котором продавались вещи погибших офицеров, цены были просто «астрономическими». За старую фуражку давали 5 фунтов 5 шиллингов; пара ношеных теплых перчаток стоила 1 фунт 7 шиллингов; пара хлопчатобумажных ночных колпаков оценивалась в 1 фунт 1 шиллинг. На другом аукционе старые перчатки продали за 35 шиллингов; за две маленькие баночки какао запрашивали 24 шиллинга; лот, в который входили тюбик помады и зубной порошок, оценили в 36 шиллингов. Гусарские мундиры, красивые, но непрактичные, наоборот, упали в цене. Новый мундир стоил 40 фунтов стерлингов; на аукционе за него давали не больше 2 фунтов 6 шиллингов.

Деньги были и у офицеров, и у солдат, но на них мало что можно было купить. Несмотря на бедственность своего положения, армия все еще не утратила чувства восхищения своим командующим. При виде его прямой фигуры солдаты замирали в строю и приветствовали его громкими криками. Утомленный таким восторженным проявлением чувств, он начал делать в своих поездках абсурдно длинные крюки, стараясь избежать встречи с обожавшими его подчиненными. Он старался разминуться с намеренно попадавшимися на его пути солдатами, которым было достаточно услышать хотя бы пару ободряющих слов в ответ на свое приветствие.

Даже генерал Браун, которого откровенно недолюбливали в легкой дивизии и который так же откровенно выказывал полное равнодушие к своей непопулярности, однажды заявил, что Раглану следует чаще бывать на глазах у подчиненных.

– И что это даст? – спросил Раглан.

– Это должно ободрить людей. Ведь некоторые из моих солдат даже не знают вашего имени, сэр.

– Но они не знают и вашего имени, Джордж!

– Каждый солдат в легкой дивизии знает, как меня зовут.

– Держу пари на один фунт, что первый же солдат, которого мы об этом спросим, не знает вас.

– Принято.

Они направились в лагерь легкой дивизии, где Раглан выиграл пари. Все, что солдат мог сказать о Брауне, было:

– Вы генерал, сэр.

Но и это было гораздо больше того, что солдаты знали о «приятном джентльмене в гражданском платье».

Такая демонстрация презрения к открытому выражению обожания и энтузиазма со стороны подчиненных, попытка избежать встреч с жаждавшими выразить восхищение солдатами была, с одной стороны, невежлива, а с другой – просто неосторожна. Более того, она положила начало ложным слухам, которые постепенно стали общепринятыми в армии. Вскоре люди стали считать, что их командующий слишком высокомерен и поэтому не принимает от солдат знаков восхищения; он считает ниже своего достоинства появляться среди них; Раглан избегает солдат, потому что не желает снисходить до беседы с ними; он не знает и не хочет знать, как страдают его люди. Все в один голос жаловались на равнодушие командующего, и было нетрудно понять, почему люди так считали. Через два дня после боя за Балаклаву Раглан проезжал через лагерь 4-го драгунского полка. Полковник позже рассказывал жене, как солдаты вытянулись при виде генерала, как приветствовали его. Но тот никак не прореагировал на приветствия. «Нам было бы достаточно услышать от него всего несколько ободряющих слов, – с горечью вспоминал полковник, – но он поступил очень невежливо. Уехал, так и не сказав нам «Молодцы, ребята, вы держались стойко». Было обидно, что так поступил человек, который в самом деле заслуживает восхищения». Тот случай и послужил причиной начала недовольства командующим. Генералы не должны допускать подобных ошибок.

Конечно, Раглан, какую бы внешнюю невозмутимость ни демонстрировал, внутренне был очень обеспокоен. «Все, что нам сейчас нужно, – писал он герцогу Ньюкаслскому в письме от 28 октября, – это свежие войска. 10 тысяч солдат помогли бы стабилизировать обстановку. Люди перегружены работой; они рассеяны по огромной территории». Через несколько дней, 3 ноября, он снова пишет: «Не скрою от Вашей милости, что был бы гораздо более удовлетворен, если бы я располагал под своим командованием значительно большей силой».