Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 51

Клюев, успевший вернуться в столицу, ждал братушку на перроне Императорского павильона в Царском Селе. И ждал давно: к середине июня 1916– го разруха на транспорте достигла такой степени, что даже царский поезд с тяжелоранеными добирался от Москвы до Питера тридцать восемь часов! Время было позднее, 10 вечера, но Клюев, учуяв, что Есенин, хоть и бодрится, еле держится на ногах, кинулся к Ломану и уговорил господина полковника выписать жавороночку увольнительный билет в отпуск хотя бы дней на пятнадцать. Николай Алексеевич был в такой тревоге, что решил проводить Сереженьку до самого Константинова. Не вышло: в Москве они снова повздорили, обиженный пестун-хлопотун повернул восвояси, а Есенин, переночевав у отца и накупив для Шурки городских цацек, не забыв и обещанный прошлым летом мяч, красный, большой, в сетке, первым же поездом отбывает на родину. Еле добрался – извозчиков на станции Дивово не было, все ушли на фронт, – и сразу же завалился спать. Наутро конечно же отправился к Кашиной, но Лидия Ивановна еще не приезжала. Раздосадованный, заглянул к Поповым, но и там никого из обычных гостей не было.

По ночам шли дожди, к полудню прояснивалось, но ненадолго. Разыскав драную, с дедова плеча, овчинную шубу, Есенин забирался на сеновал и целыми днями либо читал, либо писал. Стихи становились все лучше и лучше, откуда что бралось? А он-то думал, что выдохся.

Я снова здесь, в семье родной,

Мой край, задумчивый и нежный!

Кудрявый сумрак за горой

Рукою машет белоснежной.

Седины пасмурного дня

Плывут всклокоченные мимо,

И грусть вечерняя меня

Волнует непреодолимо.

Над куполом церковных глав

Тень от зари упала ниже.

О други игрищ и забав,

Уж я вас больше не увижу!

В забвенье канули года,

Вослед и вы ушли куда-то.

И лишь по-прежнему вода

Шумит за мельницей крылатой.

И часто я в вечерней мгле,

Под звон надломленной осоки,

Молюсь дымящейся земле

О невозвратных и далеких.

Перечитал, удивился, словно на себя, как на другого, из далека далекого глянул, и громко – ай да Есенин, ай да молодец! – продекламировал пушкинское: «Кастальский ключ волною вдохновенья в степи мирской изгнанников поит». Интересно, что бы сказала царскосельская колдунья, кабы уже тогда, зимой, у него были такие стихи? Ведь сказала бы что-нибудь дельное? А то: и я, мол, как и вы, под Ивана Купалу на свет родилась! В ответ на маковую его побаску:

Матушка в Купальницу по лесу ходила,

Босая, с подтыками, по росе бродила.

……

Не дознама печени судорга схватила,

Охнула кормилица, тут и породила.

И еще съехидничала: ежели матушка в Купальницу вас родила, почему же внуком, а не сыном купальской ночи себя именуете?

Ведьма зеленоглазая!

Впрочем, довольный собой, Есенин всерьез на Ахматову уже не злился и под Купалу, в день ведьм, в знак внутреннего с ней примирения поставил-таки свечку – за здравие. Хотел до Ивана Богослова прогуляться, да опять задождило. Константиновскому диакону ектенью заказал – заздравное моление о государыне Анне и об доме ея, а забравшись на сеновал, набросал, соперничая с Блоком, ее портрет. У Блока государыня Анна в чем-то испанском – «Вы накинете небрежно шаль испанскую на плечи… Красный розан в волосах». А у него другая. Больная, грустная, в «застылую» свою «пору». Уже знает, что семейная жизнь не сладилась, но все еще тщится при чужих людях сохранить «пристойность»:

В зеленой церкви за горой,

Где вербы четки уронили,

Я поминаю просфорой

Младой весны младые были.

А ты, склонившаяся ниц,

Передо мной стоишь незримо,

Шелка опущенных ресниц

Колышут крылья херувима.

Не омрачен твой белый рок

Твоей застывшею порою,

Все тот же розовый платок

Затянут смуглою рукою.

Все тот же вздох упруго жмет

Твои надломленные плечи

О том, кто за морем живет

И кто от родины далече.

И все тягуче память дня

Перед пристойным ликом жизни.

О, помолись и за меня,

За бесприютного в отчизне!

Июнь 1916

Но так ли это? Об Ахматовой ли эти стихи? А если так, почему комментаторы на сей счет помалкивают? Впрочем, их можно понять: Есенин никому не говорил, даже не намекал, что адресатом стихотворения является Анна Андреевна Ахматова. Отметим кстати: при внешней распахнутости он был скрытен и о самом сокровенном, а тем паче о больном, саднящем, говорить не любил.

Правда, Игорь Лосиевский в биографическом повествовании «Анна Всея Руси» приводит этот текст в списке произведений, Ахматовой посвященных. К сожалению, и без ссылок на первоисточник, и без аргументов. Между тем аргументы имеются. Во-первых, в июне 1916-го среди знакомых Есенина не было ни одной женщины, принародно вздыхавшей «о том, кто за морем живет и кто от родины далеко». Во-вторых: если бы автор портрета неизвестной в розовом платке списывал героиню с другой модели, вряд ли включил бы в свой текст скрытую цитату из широко известного в те годы стихотворения Ахматовой, да еще и сохранил (в скрытой цитате) эффектную рифменную пару: ниц – ресниц.

Ахматова:

Та к я, Господь, простерта ниц:

Коснется ли огонь небесный

Моих опущенных ресниц

И немоты моей чудесной.

Есенин:

А ты, склонившаяся ниц,

Передо мной стоишь незримо,

Шелка опущенных ресниц

Колышут крылья херувима.

Как видим, Есенин тщательно копирует ритмический рисунок походки ахматовского стиха («У всего своя походка есть…»), вставляет в текст название самой громкой из ее книг («Где вербы четки уронили…») и даже дает характеристику этого сборника, первое издание которого появилось весной 1914-го: «Младой весны младые были». Целое лето читающая Россия затверживала ахматовские «Четки» наизусть, а затем грянуло 19 июля. Война «в час один» обрушила и всю прежнюю жизнь, и весь тот строй чувств и мыслей, что был запечатлен и в ее «Четках», и в его «Радунице».

Сам Есенин свидетелем младой весны королевы Серебряного века не был. А вот Клюев познакомился с Ахматовой весной 1912 года. «Вечер» еще в типографии, но юная супруга Гумилева уже печатается в новорожденном «Аполлоне». Там, в элегантной редакции модного журнала, Николай Алексеевич ее и увидел – накануне отъезда в Париж и, видимо, в том самом белом платье в пандан к белой со страусовым пером шляпе, в каком запомнят Анну Андреевну русские парижане. Из Парижа она привезет свой новый, змеиный стиль: темное в обтяжку и «парижской челки атлас». Но пока юница и причесана, и одета в русском вкусе, и Клюев, вопреки своим гомосексуальным склонностям, очарован: не женщина – «жасминный куст». Вот что пишет на сей счет Константин Азадовский в недавно изданной книге «Жизнь Николая Клюева»: «Должно быть, к этому периоду (то есть до осени 1911 года, а вернее всего, к лету 1912-го, когда Ахматова, вернувшись из Франции, жила в Слепневе. – А. М. ) относится недатированное письмо Клюева к Ахматовой, где упоминается об их недавней встрече в редакции “Аполлона”. К письму было приложено несколько стихотворений с надписью “Посвящается Гумилевой”.